Из ворот цыганского дома Рупь-Пятнадцать выкатил бочку для воды и поплелся по переулку навстречу Бракину. Глядя на него, можно было подумать, что ровно ничего не произошло: не было ни злодейских убийств, ни пожара, и он по-прежнему живет у цыган в работниках, за кров и еду.
— Здорово, — сказал ему Андрей.
— А привет, если не шутишь! — немедленно отозвался Рупь-Пятнадцать, приостанавливаясь.
— Ты для кого воду-то возишь? — спросил Андрей. — Цыган же уже нет.
Рупь-Пятнадцать огляделся, поманил Андрея пальцем:
— Ладно, тебе, как другу, скажу: цыганята вернулись, все четверо. Алешка за старшего, но с ними еще две цыганки, вроде нянек — старая и помоложе. Так что всё путём!
Бракин дошёл с Андреем до ворот его дома, вошел, постучал в окно. Из-за занавески выглянуло заспанное, небритое лицо с мешками под глазами.
— Кого надо? — прорычал человек.
Бракин повернулся к Андрею:
— Это и есть твой папка?
— Угу, — ответил Андрей, отворачиваясь и втягивая голову в плечи.
Человек за окном заметил Андрея, и через секунду тяжело бухнула дверь, раздались шаги. Приоткрылась дверь веранды: на пороге стоял отец Андрея — худой мужик, полуголый, в трусах и в валенках. На груди у него красовалась синяя оскаленная морда тигра. Бракин критически оглядел татуировки. Фраер, получается. Как-то плохо вязался этот образ с рассказом Андрея, как папка в бане троих побил. Разве что, когда пьяный, силы прибавляются?
— А-а, сынок явился, — без особой радости сказал он. — Ну, заходи. Сейчас рассказывать будешь…
Бракин загородил Андрея спиной, поднялся на крыльцо и сказал:
— Слышь, браток, почирикать надо.
— А? — удивился мужик. — Ты кто такой?
— Сейчас узнаешь.
И Бракин упёр в голый отвисший живот мужика что-то холодное и мертвящее, что вдруг оказалось в его правой руке.
Мужик пожевал губами, словно делясь новостью с самим собой, потом очумело сказал:
— А, ну так бы сразу и сказал.
Бракин обернулся к Андрею:
— А ты, пацан, побудь пока тут.
Бракин плотно закрыл за собой дверь веранды, в полутьме ткнул дулом ПМ в кадык мужика и внятно сказал:
— Пацана видел? Сына своего? Он у меня был, — дело у нас. Так вот, тронешь его хоть пальцем — урою. И никто не найдет. Понял?
— Понял, — немедленно отозвался мужик.
— Пошел.
— Пошел! — повторил мужик, развернулся, и вошел в дом. Бракин спрятал пистолет, вышел во двор.
— Иди, не бойся, — сказал Андрею. — А чуть он шевельнётся, скажешь: всё, батя, я осину не гну. Если хочешь, мол, — спроси у Философа.
Андрей вытаращил глаза, потом опасливо обошел Бракина вокруг и юркнул в дверь. Про Философа он никогда даже и не слышал, но в одно мгновение, сразу, понял: никого страшнее ни здесь, ни в окрестных гнилых кварталах, нет.
Стёпка переминался с ноги на ногу на краю вертолетной площадки в окружении еще нескольких охотников; большая часть из них были профессионалами, одеты и экипированы неброско, но надёжно, с хорошим оружием вроде СКС. Но были двое-трое одетых в фирменный импорт, с «Мосбергами» и даже «Винчестерами», — эти явно выехали для развлечения. Так что даже в этой разнородной толпе маленький остяк выделялся сразу.
Костя и увидел его сразу, и сразу узнал, — как забыть это черное, как у лесного идола, лицо, и того пса, пропавшего где-то в городском лабиринте?
— Дедок! — окликнул его Костя. — Привет! А ты тут какими судьбами?
Степка обрадовался, подбежал, стал пожимать руку как старому знакомому.
— Здорово, Коська! С тобой полечу, однако. Приехал к Катьке большой районный начальник, сказал, всех лучших охотников в районе собирают. Собирайся, говорит, и пошли — снегоход ждет. Ну, я и взял старое Катькино ружьё. Свое-то дома осталось. А Катька дура ещё нарядила меня. Говорит: замерзнешь где, одень мою доху, да чулки кожаные.
Степка неловко хихикнул. В его одежде действительно проглядывало что-то женское.
— Ты собачку-то мою до городу доставил, ай нет? — спросил он, чтобы переменить тему разговора.
— А как же! Так вместе с псом в город и приехали. В вертолеты собак теперь не пускают, — на машине ехали.
— Ай, спасибо, Коська, спасибо, — старик чуть не прослезился. Он даже сунулся было поцеловать Костю. Костя поморщился: от старика несло перегаром — видно, Катька провожала его основательно.
— Довезти-то довез, — сказал Костя, — а вот что дальше с ним стало — не знаю.
— А и не надо знать! — с жаром сказал Степка. — Собака, как судьба — сама идет, дорогу знает.
Костя не стал высказывать подозрение, что на этот раз и собака, и судьба дорогу потеряли: неведомо, что случилось с собакой после той встречи с двумя ментами из линейного отдела. Может быть, они её поймали. А может, сбежав от них, она попала к другим ментам… Об облавах в городе и комендантском часе он тоже промолчал.
А вот о ружье Степки отозвался философски:
— Да, из такой «тулки» только белок валить. И то с третьего раза.
Степка недопонял, и поэтому промолчал. Ему никто не сказал, для чего его позвали. Сказали — «собирают лучших», — он и пошёл, как дурак. Может, на слет какой, может, грамоты давать будут, или продукты.
— Ты на волков когда-нибудь ходил? — спросил Костя.
— Нет, однако! — лицо Степки вытянулось. — Волки нам не помеха, да и нету в наших краях волков. Изредка забредают, поглядят, что поживиться нечем, — и уходят.
Тут Степка долгим взглядом посмотрел на Костю, и до него дошло.
— Слышь, Коська! — сильно понизив голос и оглядываясь, спросил он. — А нас что, волков стрелять собрали?
— Может, волков, а может, и собак, — так же тихо ответил Костя.
Степка отшатнулся.
Поглядел на Костю недоверчиво:
— Не врешь?
— Точно. Из города приказ, от чрезвычайной комиссии.
Степка заозирался в крайнем волнении.
Доверительно склонился к Косте:
— А нельзя ли как-нибудь… того… Отказаться, что ли?
— Надо было раньше отказываться.
— Это точно… — вздохнул Степка. — Не сообразил, однако. Катька бы сказала — болен, мол, Степка, никуда не пойдет, — небось, начальник-то и уехал бы ни с чем. Лежал бы сейчас под боком у Катьки. А я подумал — вдруг, грамоту дадут, или припасов…
— А ты скажи, что заболел. Да и ружье у тебя дрянь, на волков никак не годится.
Степка просиял:
— Спасибо, Коська! Обязательно скажу! Так и скажу!
Но сказать ничего не пришлось: на поле выбежали несколько начальников, и один из них громким голосом приказал охотникам грузиться в вертолет.
— Однако… — начал было Степка, но охотники уже стояли в очередь, Степке неудобно было протестовать, когда все молчали, да и начальник на его «однако» не обратил никакого внимания: он был занят важным разговором с Костей. Тыкал пальцем в карту, показывал рукой куда-то за горизонт.
Потом объявили посадку. Охотники — кто деловито, кто с явной неохотой — полезли в вертолет. Костя и районный охотовед стояли в дверях.
Внезапно Костя сказал:
— Пьяного на борт не возьму!
— А кто тут пьяный? — удивился охотовед.
И инстинктивно прикрыл рот рукой.
— Вот он! — Костя кивнул на Степку.
Степка хотел было возмутиться, даже рот раскрыл, но тут же примолк, заметив мелькнувшее на лице Кости зверское выражение.
Охотовед посмотрел на Степку. По мере осмотра лицо охотоведа делалось все сумрачнее. В конце концов он плюнул и сказал:
— Собирают невесть кого! Он же из древних, на собак охотиться не станет. Тундра! А ружьё… Нет, ты только посмотри, какое у него ружьё! Ты где такое ружьё взял, а?
— Катька дала, однако! — сказал Степка в недоумении.
— Ну, и катись к своей Катьке, ворон стрелять!
— Ворон не стреляю, однако. Белку бью, соболя, когда и зайца, быват…
Степка освободил руку и стал загибать коричневые корявые пальцы.
— Эй! — крикнул охотовед, указывая на Степку, — Кто-нибудь! Вытащите его из очереди.
Стёпку отпихнули.
— Иди домой, отец, в свой чум! — крикнул ему Костя.
Стёпка промолчал. Он понял, что Костя просто так шутит.
Вертолет улетел.
Стёпка стоял один посреди площадки. Ветер набил ему полы снегом, запорошил плечи, шапку, рукава… Он стал похож на снеговика. И долго стоял ещё, пока вертолет не превратился в маленькую точку, а потом и вовсе не исчез в серой бесконечности небес.
Катька, охая и вздыхая, выходила на крыльцо. Вглядывалась глазами-щёлками в лес, качала головой, и возвращалась в дом, тяжело передвигая искривлённые, колесом, опухшие ноги. Собака молча следила за ней, положив морду на передние лапы.
Катька выносила ей рыбьи кости и головы. Собака недоверчиво принюхивалась, а потом съедала все без остатка.
— Ишь, круглая становишься, — ворчала Катька. — Пухнешь прямо, ишь!
Через день Катька заметила, что её ноги, раздутые и оплывшие, вроде стали худеть.
