Едва не сбив головой почтовый ящик, Эбигейл метнулась в сторону и распласталась на мокрой траве у сетчатого забора. «Бронко» пронесся мимо, забросав ее с головы до ног грязной жижей.
Какое-то время Фостер еще лежала, прислушиваясь к удаляющемуся громыханию, продолжающей завывать пожарной сирене и глухому, едва слышному шуму реки Анимас на противоположной окраине города, замедлившей свой бег в преддверии зимы.
«Бронко» свернул на другую улицу. Журналистка поднялась, протерла от грязи глаза и заковыляла дальше, к перекрестку Риз-стрит и Тринадцатой улицы. Каждый шаг по-прежнему отдавался острой болью в копчике.
Миновав перекресток, она уже через минуту оказалась на Четырнадцатой улице, свернула налево у пустующего кирпичного здания, пробежала длинный квартал из обветшалых викторианских домишек и одного передвижного двухсекционного здания и вышла на Сноуден-стрит, грязную и разбитую еще сильнее, чем Риз.
Далекий визг сирены напоминал мяуканье спятившего кота. В воздухе висел сырой запах дыма. Лишь кое-где темноту прорывали осколки света обитаемых жилищ. Ярдах в тридцати, в конце засыпанной щебенкой дороги, Эбигейл увидела освещенное крыльцо и перечеркнутый полосами света «Форд Экспедишн» – со скромной подвеской, громадными шинами и светодиодной фарой на крыше.
В двух кварталах от нее «Бронко» свернул на Четырнадцатую улицу. Плача от боли, Эбигейл протащилась до конца дорожки мимо «Форда», водительскую дверцу которого украшала броская золотистая надпись «СЛУЖБА ШЕРИФА. ОКРУГ САН-ХУАН».
Еще один домик в викторианском стиле. Вишневое, с желтой отделкой, крыльцо. Между водосточным желобом и кучкой жиденьких осин развешаны тибетские молитвенные флажки. На втором этаже светится круглое мозаичное окно. На стульях во дворе – старые лыжи.
Поднявшись на крыльцо, Эбигейл постучала в переднюю дверь и заглянула в темное занавешенное окно. Зажегся свет. Кто-то прошел по устало застонавшим деревянным половицам.
За дверью повернули задвижку. Звякнула упавшая цепочка. Скрипнули петли. Дверь открылась – на пороге стояла симпатичная миниатюрная женщина, та самая, что четыре дня назад, на дороге в Абандон, требовала у Скотта разрешение на рыбалку. Только теперь у нее не было никаких заплетенных косичек, никакой ковбойской шляпы и парки. Обычная женщина – в розовом атласном халате и меховых тапочках. Собранные в пучок волосы заколоты деревянными палочками для еды.
– Чем могу помочь? – спросила она, и Фостер уловила легкий запах водки.
Колени у беглянки вдруг стали ватными, и она села прямо на крыльцо.
– Что-то случилось? – приподняла брови хозяйка дома.
Говорить журналистка не могла и только указала в сторону Четырнадцатой улицы. Однако – странное дело – никаких фар там уже не было. Только мутные уличные фонари и тьма вокруг.
Шериф опустилась на корточки у порога.
– Вы ведь были с той группой, что направлялась в Абандон? – уточнила она. – В прошлое воскресенье, если не ошибаюсь?
– Да, – выдавила из себя Фостер.
– У вас лицо обморожено. Что случилось?
– Пожалуйста, позвольте мне войти…
Шериф помогла подняться неожиданной гостье, обняла ее и, когда они вместе вошли в дом, закрыла за ней дверь.
– Заприте на замок, – сказала Эбигейл.
Пока хозяйка возилась с замками, она попыталась снять забрызганную грязью куртку, но замерзшие, непослушные пальцы так и не справились с «молнией».
– Давайте я помогу, – предложила шериф.
– Спасибо. Как вас зовут?
– Дженнифер.
– А меня – Эбигейл.
Журналистка вытащила руки из рукавов, и Дженнифер забрала у нее парку, повесила ее на вешалку и провела гостю через прихожую, мимо лестницы, по темному коридорчику в кухню.
– Ну вот, садитесь. – Шериф выдвинула стул из-под скромных размеров стола, и Фостер не столько села, сколько упала на него.
– Можно воды? – попросила она.
– Конечно. – Дженнифер открыла шкафчик, достала стакан и налила в него воды из-под крана.
Эбигейл оглядела комнату, представлявшую собой странное смешение нового и старого: холодильник «Саб-зеро», гранитные столешницы, древняя, тронутая ржавчиной газовая плита, не первой молодости кран… На деревянной полке над раковиной выстроилась батарея пустых бутылок «Грей гуз» и старинных, столетней давности, емкостей для тоников и настоек. Там же стояла прозрачная ваза для цветов, заполненная винными пробками.
Дженнифер поставила перед Фостер стакан и, возвратившись к раковине, наполнила чайник. В воздухе пахнуло пропаном. Щелкнула зажигалка, и хозяйка села напротив гостьи.
– Вижу, вы устали и не очень хорошо себя чувствуете, но все же постарайтесь рассказать, что там все-таки случилось.
Из гостиной потянуло жаром от дровяной печки.
– Они все мертвы, – с трудом прошептала Эбигейл. – Кроме моего отца, который заперт в пещере.
– Как они умерли?
Мысли беглянки как будто смерзлись на холоде. Она попыталась выстроить некую последовательность событий, но дни и ночи перемешивались в ее памяти, набегали друг на друга, передвигались туда и сюда, как искаженные воспоминания о лихорадочном сне, и складывались в различные версии, и разобраться в том, что именно произошло тогда-то и с тем-то, и восстановить в полном виде хронологию этих ужасных семидесяти двух часов не получалось.
Ежась от забравшегося внутрь холода, Эбигейл снова и снова складывала разрозненные куски, и чем больше она говорила, тем яснее вырисовывалась у нее в мыслях вся картина.
Но излагая окончательный вариант, она удержала кое-что при себе. В ее редакции история представала так, что забытая шахта, в которой их заперли, была пустая.
Без костей. Без золота.
* * *
– Вот, возьмите. – Дженнифер поставила на стол перед гостьей большую кружку дымящегося чая. Та взяла ее в руки, и тепло керамики потекло в ее озябшие пальцы. – Сколько времени ваш отец находится в пещере один?
– Почти два дня, – ответила журналистка.
– А сколько воды вы ему оставили?
– Вода у нас кончилась.
– Я позвоню в поисково-спасательную службу – пусть готовятся. А вы пока пейте чай. Уверяю, вам станет лучше.
Шериф вышла из кухни, и Эбигейл услышала, как она поднимается по лестнице.
Чай отдавал мятой с каким-то резким, горьковатым привкусом. «Уж не добавила ли хозяйка еще и водки?» – подумала девушка. Последнее было бы совсем не лишним.
Разболелась нога. Фостер поставила кружку на салфетку, наклонилась и потянула за шнурок левого ботинка. Узел развязался. Она вытащила язычок и, морщась от боли, вытянула из ботинка пятку. Шерстяной носок отсырел, промерз и был розовым от крови.
Эбигейл нравились ее ступни – изящные, маленькие, узкие и пропорциональные – неизменно вызывавшие откровенную зависть у подруг. А эти истертые, распухшие куски плоти никак не могли принадлежать ей. Скорее, они напоминали отбитое тресковое филе, бланшированное и полупрозрачное, с волдырями размером с серебряный доллар на пятках и лодыжках и лохмотьями содранной кожи цвета арбузной мякоти.
Девушка поднялась и попыталась пройти на цыпочках, чтобы не мучить себя болью.
Ей было некомфортно одной в кухне, хотя сверху и доносились обрывки телефонного разговора. Прихватив кружку, Эбигейл отправилась на поиски ванной, но попала в небольшой кабинет с развернутым в сторону окна поцарапанным письменным столом. Места на нем едва хватило для компьютера, принтера и факса.
Выглянув в окно с гранулированным стеклом, Фостер увидела, что дождь сменился снегопадом.
Далеко в темноте мелькнули и исчезли, поднимаясь по наклонной, красные огоньки. Вначале журналистка подумала, что ей это только привиделось, но потом она нашла другое объяснение: какая-то машина поднималась по крутому склону к югу от Силвертона в направлении перевала Молас.
Она огляделась. С потолка свисали давно не поливавшиеся паучники[33], а одну стену украшала пара кожаных снегоступов. Ее внимание привлек фотомонтаж в рамке рядом с ними: зазубренные горные вершины под заголовком «54 ЧЕТЫРНАДЦАТИТЫСЯЧНИКА КОЛОРАДО».
Эбигейл отпила чаю. Возле стола стояли два книжных стеллажа из неполированной сосны, но вместо книг на полках были представлены реликвии прошлого: ржавые железнодорожные костыли, старая ослиная подкова, крюки и кошки, сделанные в сороковые годы… Пожалуй, больше всего девушку заинтересовали фотографии Силвертона, размещенные на двух средних полках обоих стеллажей.
С одной стороны стояли снимки современного города и зданий на Грин- и Блэр-стрит – суда, городского совета, «Гранд-Империала». Все они возвышались на фоне пламенеющих осинами горных склонов и чистейшего голубого неба, того неба, которое есть только в Скалистых горах Колорадо на высоте девяти тысяч футов. На других снимках присутствовали узкоколейная железная дорога Дуранго – Силвертон, поезд, остановившийся в солнечный день на Двенадцатой улице, и высунувшиеся из полувагона, улыбающиеся и машущие руками туристы, приехавшие на несколько часов в романтизированный шахтерский городок, чтобы перекусить в обновленных салунах и борделях, посмотреть на постановочные перестрелки и сфотографироваться в костюме времен Дикого Запада. Дети из таких поездок возвращались в неизменных ковбойских шляпах и с игрушечными револьверами, и несчастным родителям предстояло еще долго слышать от своих отпрысков выражения вроде «Как дела, партнер?» и «Проваливай!»
