И снова улыбка исчезла, словно унесенная легким ветерком.
Рыжий локон упал ей на глаза, и она заправила его за ухо.
– Дело в том, что, возможно, их нет в живых, и они так и не смогли со мной попрощаться. Или они все еще живы, но я им безразлична. – Она посмотрела в окно. – Никак не могу решить, что хуже.
Следующие пару минут мы молчали. Наконец Синтия произнесла:
– Ты очень милый. Если бы я стала с кем-нибудь встречаться, то выбрала бы похожего на тебя.
– Если придешь в отчаяние, – сказал я, – то знаешь, где меня найти.
Синтия снова посмотрела в окно, на студентов, проходящих мимо, и на мгновение мне показалось, что она от меня ускользнула.
– Иногда мне кажется, будто я вижу кого-то из них.
– В смысле? – спросил я. – Что-то вроде призрака?
– Нет-нет. – Она все еще смотрела на улицу. – Просто вижу кого-то и думаю, что это мой отец или мать. Что-то кажется мне знакомым, к примеру, наклон головы, походка, и я думаю, будто это один из них. Или, знаешь, вдруг вижу юношу примерно на год старше меня, который выглядит так, как выглядел бы мой брат через семь лет. Родители, они ведь не слишком изменились, верно? Но брат мог стать совсем другим, хотя что-то знакомое в нем обязательно должно остаться, понимаешь?
– Понимаю, – кивнул я.
– И когда я вижу такого человека, то бегу за ним, обгоняю, может, даже хватаю за руку, он поворачивается, и я получаю возможность его рассмотреть. – Она отвернулась от окна и вгляделась в свой чай, будто ища там ответа. – Но я всегда ошибаюсь.
– Когда-нибудь ты перестанешь так делать, – сказал я.
– Если найду их, – ответила Синтия.
Мы начали встречаться. Ходили в кино, вместе сидели в библиотеке. Она пыталась заинтересовать меня теннисом. И хотя теннис никогда мне не нравился, я очень старался. Синтия призналась, что не такой уж хороший игрок, просто середнячок с великолепным ударом слева. Но это оказалось достаточным преимуществом, чтобы сделать из меня мясной фарш. Когда я подавал мяч и видел, как ее правая рука поднимается над левым плечом, то знал, что нет никакой надежды отбить этот удар и послать назад через сетку. Иногда я его и увидеть не успевал.
Однажды я сидел, согнувшись над своей печатной машинкой «Роял», которую уже тогда можно было считать антиквариатом – огромным механизмом из стали, выкрашенным в черный цвет, тяжелым, как «фольксваген», и буквой «е», больше похожей на «с», даже если я только что сменил ленту. Я пытался закончить сочинение по Торо, на которого, если честно, плевать хотел откуда повыше. Синтия лежала под одеялом на моей узкой кровати полностью одетая, и от этого мне легче не становилось. Она заснула, читая потрепанную книгу Стивена Кинга «Мизери». Синтия английским языком и литературой не занималась и могла читать все, что ей, черт возьми, заблагорассудится, иногда находя утешение в страданиях людей, прошедших через худшие испытания, чем она.
Я предложил ей зайти в гости и посмотреть, как буду печатать сочинение.
– Довольно интересное зрелище, – заверил я, – поскольку умею печатать десятью пальцами.
– Одновременно? – спросила она. Я кивнул.
– Это действительно потрясающе, – согласилась Синтия.
Она принесла какую-то свою работу и тихо сидела на постели, прислонившись спиной к стене, а я время от времени чувствовал, что она за мной наблюдает. Мы встречались, но практически не прикасались друг к другу. Я мог позволить себе коснуться ее плеча, проходя мимо в кафе. Брал за руку, помогая сесть в автобус. Иногда мы стояли рядом, глядя в звездное небо.
Ничего больше.
Мне показалось, что она отбросила одеяло, но я продолжал печатать сноску. И кожей почувствовал, когда она встала за моей спиной. Она обвила руками мою грудь, наклонилась и поцеловала в щеку. Я повернулся, чтобы встретить ее губы. Позднее, когда мы уже лежали под одеялом, но главного еще не случилось, она произнесла:
– Ты не сможешь сделать мне больно.
– Я и не хочу делать тебе больно. Не стану торопиться.
– Я не о том, – прошептала она. – Если ты меня бросишь, если решишь, что не хочешь быть со мной, не беспокойся. Сделать больнее, чем уже было, невозможно.
К сожалению, она ошибалась.
Со временем, когда я узнал ее лучше, и Синтия впустила меня в свое сердце, она рассказала о своей семье, о Клейтоне и Патриции и ее старшем брате Тодде, которого она то любила, то ненавидела в зависимости от обстоятельств.
Говоря о них, она часто путалась с временами.
– Мою мать звали… мою маму зовут Патриция. – Она конфликтовала с той частью себя, которая смирилась, поверив, будто они умерли. Искры надежды существовали подобно углям погасшего костра.
Она была членом семьи Бидж. Разумеется, это скорее походило на шутку, потому что большой семьи, во всяком случае со стороны отца, не существовало. У Клейтона Биджа не имелось ни братьев, ни сестер, ни других родственников, а родители умерли, когда он был совсем молодым. Им не приходилось посещать семейные сборища, спорить, к кому поехать на Рождество, хотя случалось, что Клейтону и на праздники приходилось по работе уезжать из города.
– Я и есть семья, – любил говорить он. – Больше никого.
Он не был сентиментальным. Никаких запыленных семейных альбомов с фотографиями прошлых поколений, вызывающими грустные воспоминания, снимков из прошлого, старых любовных писем к Патриции, которые следовало бы выбросить, когда она выходила за него замуж. Когда ему было пятнадцать, на кухне случился пожар, охвативший весь родительский дом. Память о паре поколений улетучилась вместе с дымом. Он жил сегодняшним днем и не пытался заглянуть в прошлое.
У Патриции тоже не было почти никакой семьи, но по крайней мере сохранились следы ее существования. Многочисленные снимки в альбомах и коробках из-под обуви – ее родители, родственники и друзья детства. Ее отец умер молодым от полиомиелита, а мать была еще жива, когда она повстречалась с Клейтоном. Считала его очаровательным, хотя и излишне тихим. Он уговорил Патрицию сбежать и выйти за него замуж, так что формальной свадьбы не было, и это всегда расстраивало маленькую семью Патриции.
Ее сестру Тесс ему определенно не удалось завоевать. Ей не нравилось, что он большую часть времени проводит в дороге, оставляя Патрицию заботиться о детях. Но он их обеспечивал, казался вполне порядочным и глубоко, искренне любил Патрицию.
До встречи с Клейтоном Патриция работала в аптеке в Милфорде, на Норт-Брод-стрит, утопающей в зелени, сразу же за старой библиотекой, где имелась обширная коллекция записей классической музыки, которой она с удовольствием пользовалась. Она расставляла товары по полкам, сидела за кассой, помогала фармацевту, но только с самыми простыми вещами. У нее не было хорошей подготовки, она знала, что недоучилась и следует снова пойти в школу, получить какую-то специальность, чтобы себя обеспечить. То же самое можно сказать и о ее сестре Тесс, которая работала на фабрике в Бриджпорте, выпускающей детали для радио.
Клейтон однажды зашел в аптеку, чтобы купить батончик «Марс».
Патриция любила говорить, что если бы ее муж вдруг не возжелал шоколадку в тот июльский день 1967 года, проезжая через Милфорд в очередной деловой поездке, все сложилось бы совсем иначе.
Что касается Патриции, то вышло просто замечательно. Ухаживание не заняло много времени, и уже через несколько недель после замужества она была беременна Тоддом.
Клейтон нашел миленький дом на Хайкори-стрит, оказавшийся им по карману, недалеко от пляжа и Лонг-Айленд-сауна. Он хотел, чтобы его жена и ребенок жили в приличном доме, пока он был в отъезде. Он продавал промышленные смазки и другие товары в механические мастерские между Нью-Йорком и Чикаго вплоть до Буффало. У него было много постоянных покупателей, а значит, мало свободного времени.
Через пару лет после Тодда родилась Синтия.
Я думал обо всем этом по дороге в среднюю школу «Олд Фэйерфилд». Когда я так задумывайся днем, обычно это касаюсь прошлого моей жены, ее воспитания, членов семьи, которых я не знал и, судя по всему, так никогда и не узнаю.
Возможно, получив шанс провести с ними какое-то время, я бы скорее догадался, что руководит Синтией. Но реальность была такова: женщина, которую я знал и любил, вылеплена больше тем, что случилось, когда она потеряла семью – или семья потеряла ее, – нежели случившимся раньше.
Я заскочил в кафе, где продавали пончики, чтобы купить кофе, с трудом удержавшись от пончика с лимоном, который можно было взять с собой в школу, положив в рюкзак с сочинениями студентов, и нес его, когда заметил Роланда Кэрратерза, директора и, возможно, моего лучшего друга в школе.
– Ролли, – сказал я.
– А мне? – спросил он, указывая на пластиковую чашку в моей руке.
