Чистенькая, до невозможности вылизанная хозяином, загодя готовившим ее к выгодной сдаче, квартирка состояла из двух изолированных комнат, выходивших окнами в парк. По решению Лени большая комната стала их спальней, а гостиную оборудовали в маленькой. В планировке была только одна странность — перед самым отъездом на север Леня отгородил часть спальни, примыкающую к торцовой стене, высокой китайской ширмой, до потолка забил какими-то коробками и попросил Таню туда не лазать. Потом несколько раз от него приходили люди, забирали одни коробки, ставили другие. Каждый их приход предварялся междугородным звонком от Лени. Осведомившись о ее здоровье и настроении и выяснив, не испытывает ли она в чем-либо нужды, он четко и медленно проговаривал ей, кто именно придет и когда. Так что накладок по этой части не было.
Утром, выгуляв Бэрримора, наскоро позавтракав и прихорошившись, Таня убегала, а возвращалась поздно вечером, на гостиничной «Волге» (семьдесят рублей в месяц, но оно того стоило), падая от усталости с ног. Бэрримору на вечернюю прогулку по двору давалось пять минут, после чего Таня безжалостно загоняла его домой и, наполнив его пустую миску порцией еды на все следующие сутки, принимала ванну и бухалась в кровать. В выходные — тоже не как у людей, а вторник и четверг — Таня отсыпалась, приводила в порядок квартиру, готовила горячее на несколько дней вперед, бегала по магазинам и химчисткам.
Когда приезжал Леня — примерно десять дней из шестидесяти, — в квартире становилось шумно, многолюдно, весело. Компании бывали преимущественно мужские, солидные — умеренно пили вино, резались в карты, с удовольствием слушали Танины песни и не уставали отвешивать комплименты ей и Рафаловичу — за то, что сумел с таким вкусом обставить свою жизнь столь восхитительной подругой. Никто ни разу не произнес слово «любовница».
Их отношения трудно было назвать романом. Скорее это был необременительный и взаимовыгодный союз друзей. Лене нужно было свое гнездышко в Питере — родительский дом с хронически больной, теперь почти не встающей Ривой Менделевной и вечно ноющей старшей сестрой Розой, вернувшейся под отчее крыло после крайне неудачного брака, явно для этого не годился. А этому гнездышку нужна была красивая певчая птичка; для престижа — а стало быть, и в интересах дела — и для амурных утех. Для этой роли Таня подходила ему идеально. Сама скорость, с которой Леня все устроил, говорила Тане, что этот вариант был проработан им загодя. Она лишь наполовину верила его рассказу, что в купчинскую «стекляшку» он попал по чистой случайности и встреча с Таней оказалась для него потрясением, всколыхнувшим воспоминания о былом.
Тане нужен был мужчина — надежный, постоянный, равно умелый и в дневной, и в ночной жизни. Нужна была хорошая крыша над головой, достойная работа. Все это в считанные дни устроил ей Рафалович, и она была ему благодарна.
Двусмысленность ее положения не тяготила ее. Она давно уже внушила себе, что не с ее бурной биографией и не с ее бесплодием мечтать о нормальном замужестве, о крепкой семье. Более того, эти мечты для нее вредны именно своей нереальностью, а жить надо исходя из того, что имеешь. Короче, по уму надо жить. А ежели по уму, то стоящий мужик за себя ее не возьмет — кому нужен потоптанный пустоцвет? — а если возьмет, то потом век будет каяться, и хорошей жизни им все равно не видать. А замухрышку какого-нибудь ей и даром не надо. Ваньки с нее хватило на две жизни вперед. Так что лучше, чем есть, и не придумаешь. Ленька — это даже не синица в руках, а целый… целый индюк.
Таня невольно рассмеялась, застегнула на мохнатой шее Бэрримора поводок и вышла во двор, а оттуда в парк.
Природа оживала, оживало что-то и в Танином сердце, проявляясь в томлении, в рассеянности, в ожидании чего-то… Хоть бы Ленька скорее приехал, что ли. Уже третий месяц одна да одна. Что ему, трудно придумать себе дела в Ленинграде? Позвонить ему, что ли? Не стоит, можно на жену его нарваться, как ее, Лилю, она как раз дома сидит с ребенком — и ждет второго. Поди потом, объясняйся…
И еще она благодарна Леньке за честность. Сразу все по полочкам разложил, не стал обманывать, петь про вечную любовь, разводить африканские страсти. Есть жена, которую он никогда не бросит, есть ребенок, пока один, — и это составляет суть, фундамент его жизни. И есть она, Таня. Для комфорта и отдохновения. Элемент если и не чисто декоративный, то всяко вторичный.
Он, конечно, выразился тогда по-другому, но смысл его речей Таня поняла правильно и этот контракт приняла. Что ж, она тоже честно соблюдает условия, никем не высказанные, но обоими подразумеваемые. Держит в порядке себя и дом, блюдет чистоту и верность — с другими не то что не гуляет, а даже смотреть на них не хочет. Его ждет. Порой месяцами. А предложений масса… Но лучше индюк в руках… Да.
Задумавшись, она забрела в глубь Сосновки и спохватилась лишь тогда, когда Бэрримор на поводке вытащил ее к стендам стрельбища. Сейчас здесь было пусто и тихо. Таня ахнула, судорожно посмотрела на часы, приготовилась к спринтерскому забегу домой, но тут же вспомнила, что сегодня вторник, выходной, спешить некуда. Спустив с поводка Бэррнмора, который тут же унесся на поле, балдея от запаха пороха, она выбрала скамейку посуше и села, подставив лицо солнечным лучам.
Через полчаса ее поднял голод — она ведь еще не завтракала, кстати — и еще какое-то смутное предчувствие. Пора домой, пора. Ее там ждут. Неужели Ленька приехал? Хорошо бы!
— Бэрримор! — крикнула она в поле. — А ну к ноге, сукин сын!
Пес показался издалека — сначала черной загогулинкой, потом вполне оформленной кудлатой колбаской на коротких, но шустрых лапках. Не добежав до Тани метров пятидесяти, он остановился и уселся, лукаво склонив набок круглую мордашку и свесив язык.
— Бэрримор! — повторила Таня, но тот не шелохнулся. Тогда она вскочила и, размахивая поводком, как арканом, выбежала на стрельбище. — Ох, кого сейчас поймаю! — кричала она со смехом.
Терьер подпустил ее шагов на десять, отбежал и снова уселся, выжидая, что предпримет хозяйка. Однако скоро ему эти игры надоели, он сам подбежал к Тане и потерся об ногу. Пошли, мол. Мне что-то тоже кушать хочется.
Таня открыла дверь ключом — и недоуменно воззрилась на задрипанную штормовку и резиновые сапоги, аккуратно поставленные возле полочки для обуви. На истошный лай Бэрримора из кухни вышел улыбающийся Рафалович и, начисто игнорируя атаковавшего его ногу пса, приблизился к Тане и крепко поцеловал ее при этом держа руки за спиной.
— Ну, здравствуй, пупсик! — сказал он. — Заждалась?
— Не то слово! А почему не обнимаешь?
— Руки заняты, — подмигнув, ответил Леня и тихо вытянул их вперед из-за спины. В одной руке был роскошный букет роз, в другой — небольшая коробочка, перевязанная алой лентой. Таня взяла букет, коробочку, удивленно посмотрела на Леню.
— Поздравляю! — сказал он и снова чмокнул ее в щеку.
— Господи! — Она тряхнула головой. — И точно. Сегодня ж мой день рожденья. Спасибо, милый!
Она обняла Рафаловича, немного уколовшись шипами от розы, и поцеловала.
— Ты цветочки-то на тумбочку положи пока, удобнее будет, — довольно проговорил он. Так Таня и сделала, а затем нетерпеливо развязала ленточку и раскрыла коробочку. В ней был довольно объемистый фигурный флакон с золотой этикеткой «ESTELLE LAUDER».
— Ну зачем ты? — притворно-укоризненно сказала она. — Дорогущие поди…
— Это ты у меня самая дорогущая, — сказал Леня и в очередной раз поцеловал ее. — Ну, пойдем, перекусим с дороги. Ты ведь тоже не завтракала, наверное?
— Сейчас, только розы поставлю… — Тут взгляд ее снова упал на сапоги. — А это что? — спросила она.
— А это первый гость на нашем празднике. Я думаю, ты будешь рада.
— Я тебе рада, — надув губы, сказала она и шепотом добавила: — До вечера могли бы и вдвоем побыть.
— Да, понимаешь, так уж вышло. Мы на вокзале встретились, я с поезда сошел, а он как раз с электрички, с дачи возвращался… Пришлось взять на абордаж и тащить сюда. Понимаешь, мы так давно не виделись, а он такой… В общем, если бы я его упустил, мы бы с ним потом долго не встретились. Он и так отнекивался, как мог, — пояснил Рафалович, тоже перейдя на шепот. Пока он говорил, они переместились в гостиную.
— Что ж это за друг после этого? — Таня поставила коробку с духами на сервант.
— Самый настоящий, если серьезно — единственный. Только он стал скромный, нелюдимый и, как мне кажется, сильно жизнью затраханный. Было бы здорово, если б мы могли его сегодня немножко растормошить. Отдохнул бы человек, расслабился.
Леня достал из серванта хрустальную вазу и поставил в нее букет.
— А почему ты сказал, что я буду рада? — Таня взяла из его рук вазу и понесла на кухню, наполнять водой.
