Домой я добралась только в начале третьего. Пулей пролетев через квартиру, я вышла в сад. Там есть крохотный сарайчик. Пол этого сарайчика застелен матом, к потолку подвешена громадная боксерская груша. Чтобы придать груше человеческий облик, я одела ее и приделала к ней голову от манекена. Получился, ни дать ни взять, настоящий красавец мужчина. Перчатки я надевала редко.
Я ударила так сильно, что заныло ушибленное плечо. Не обращая внимания на боль, я ударила снова, и снова, и снова, пока не упала от усталости. Напоследок пнув грушу ногой, я задумалась, не попробовать ли в кои-то веки покричать — по-настоящему, до хрипоты, но поняла, что могу перебудить соседей. Поэтому просто закрыла глаза.
Я никогда не запоминаю, что мне снится. Утром я понятия не имею, что происходило в моей голове всю ночь, но всегда чувствую, хороший был сон или плохой. В ту ночь, судя по всему, мне приснился кошмар. Не проспав и часа, я вскочила в холодном поту. Задыхаясь, выбралась в сад и практически ощупью добрела до сарая.
Проснуться-то я проснулась, но сон витал где-то неподалеку. Я видела голубые глаза, глаза убитой женщины; они смотрели на меня едва ли не гневно. Нет, это все-таки был не гнев — это был ужас. Вот только страшно теперь было мне. И глаза эти приближались…
Прохладный ночной воздух остудил меня. Все в порядке. Просто запоздалая шоковая реакция. Просто сон — первый за долгое время. Я, спотыкаясь, доковыляла до середины сада и остановилась.
Где-то неподалеку — возможно, в парке, — играла музыка. Но не тот пульсирующий бит, который я привыкла слышать. Над крышами плыла легкая, ласковая мелодия. Этой песней Джули Эндрюс в «Звуках музыки» успокаивала детей, напуганных грозой. Она начинается со слов «капельки дождя и розы». Она называется «Вот что я люблю».
В детстве я обожала этот фильм. И эту песню особенно. Я даже играла в игру по ее мотивам — составляла список того, что люблю я. Когда жизнь становилась совсем уж хреновой (а в моем детстве это не было редкостью), песня облегчала мои страдания. Но это было так давно…
Я подошла чуть ближе к дому.
Музыка по-прежнему играла — тихо, нежно, — но даже сквозь музыку я расслышала шорох по ту сторону садовой стены. Взгляд тут же метнулся к засову на калитке. Заперто. Что-то опять шевельнулось, потерлось о стену. Я вроде бы не робкого десятка, но даже мне в этот момент срочно захотелось оказаться в помещении.
Я выбежала из летнего сада в зимний, на ходу проверяя замки чуть внимательнее обычного. Наверное, простое совпадение. И все же, кутаясь на диване в два одеяла, я не могла не задаваться вопросом: почему именно сегодня кто-то решил включить песню «Вот что я люблю»?
Я проснулась от телефонного звонка. Звонил дежурный сержант из Саусварка. Я распорядилась, чтобы со мной связались в любое время дня и ночи, если один конкретный человек будет меня искать. И вот этот один конкретный человек ждал меня в отделении. Так что выходной не выходной, а на работу я сегодня иду.
9
Суббота, 1 сентября
— Ну, их три было. Это, трое. Сначала. А потом еще подвалили.
Я сидела на деревянной скамейке и боялась шелохнуться, чтобы, не дай бог, ее не отвлечь. Соблазн вести конспект был, конечно, велик, но она мне запретила. И диктофон включить не разрешила тоже. Это не официальные показания, повторяла она до тех пор, пока не убедилась, что я поняла. Она даже не хотела оставаться в помещении участка. Мы прогулялись к реке, к тому месту, где реконструировали театр «Глобус».
Рона Досон была пухлой пятнадцатилетней девочкой с блестящей кожей, шоколадными глазами и мелкими косичками на голове. Симпатичная темнокожая девчушка, каких в южном Лондоне сотни. И, как сотни других, ее изнасиловал собственный парень и несколько его дружков.
Изнасилования, особенно групповые, стали настоящим бичом южного Лондона. Недавно Скотланд-Ярд обнародовал статистику — так вот, за последние четыре года число изнасилований в городе утроилось. И более трети жертв на момент совершения преступления не исполнилось шестнадцати.
Впрочем, когда дело касается сексуального насилия, поданные заявления — это капля в море.
— Когда ты пришла, в квартире было только трое, да? — сказала я, когда девушка умолкла. — И один из них — Майлз?
Она кивнула.
— И Майлз позвонил и позвал тебя туда, правильно?
Опять кивок.
— Сказал, типа, подваливай, посмотрим кино. Я думала, вдвоем.
— А Майлз — он тебе кто? Друг, парень?
Она пожала плечами.
— Ага. Ну, знакомый.
По мосту «Миллениум», что раскинулся слева от нас, уже текли два ручейка пешеходов. Туристы с северного берега шли смотреть на «Глобус» или в галерею «Тейт», туристов с южного манило в обратном направлении — к собору Святого Павла, магазинам и музеям. Поток туристов в Лондоне не ослабевал даже с наступлением осени.
— А ты с ним раньше занималась сексом? — спросила я. — До того дня.
Она кивнула, не сводя глаз с реки.
— Что произошло, когда ты приехала?
— Ну, вижу, там еще двое. Я их не знала, но вроде видела где-то. Мы начали смотреть кино, но как-то оно было стремно.
В нашу сторону, рассекая мелкие волны, плыл прогулочный катер.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, они все время переглядывались, а на кино им, типа, пофиг было. Не смотрели в телек. Мне это не понравилось. Ну, говорю, пойду я. Типа, надо мне с Бетани встретиться.
— Ты встала?
Кивок.
— Но Майлз не пустил. Сказал, идем в спальню. Я не хотела. Мне пора, говорю, а он меня затолкал и закрыл дверь. Я сказала, что у меня живот разболелся, а он меня пихнул на кровать. Ну, думаю, ладно, дам ему — может, отвяжется.
Она с вызовом посмотрела мне в глаза, как будто говорила: ну же, давай осуждай меня. Скажи, что я сама виновата. Что надо было сопротивляться, а не лежать бревном.
— Понятно. Значит, вы занялись сексом.
— Ага. А тут вдруг дверь открывается. Вижу, стоят еще двое.
— И что ты сделала?
— Ну, закричала. Пошли вон, типа. Сказала Майлзу, чтобы он их прогнал, а он только рот мне рукой закрыл и сказал, чтобы я заткнулась. Потом встал, я тоже хотела встать, а он меня опять толкнул. Ну, и эти двое на меня тоже полезли.
Ладонь Роны лежала рядом с моей на скамейке. Я осторожно погладила ее, но, напоровшись на удивленный взгляд, убрала руку. Прогулочный катер пришвартовался в небольшой речной бухте. Мы молча наблюдали, как члены экипажа набрасывают кольца веревки на гигантские клинья, а пассажиры выбираются на сушу.
— Они тебе угрожали?
Она неуверенно пожала плечами.
— Ну, говорили просто, чтобы я помалкивала. Тогда, типа, отпустят. И больно не сделают.
Катер загружал новых пассажиров. В рассказе Роны меня не удивляло ровным счетом ничего. Я уже не раз слышала эту историю в различных вариациях. Читала бесчисленные протоколы. Все это было мне до жути знакомо.
— И что было дальше, Рона?
— Один встал коленями мне на плечи, сорвал лифчик и положил руки на…
Она, замявшись, опустила глаза.
— Тебе на грудь? — подсказала я.
Она кивнула.
— Прижал меня и говорит, что никогда таких больших не видел. Все время повторял это, пока его приятель меня того… Очень оно было унизительно. Понимаете?
— Понимаю. Ты просила их остановиться?
Она посмотрела на свои ладони.
— Я понимаю, что тебе было страшно. Прости, но я обязана задавать эти вопросы. Я знаю, как тебе тяжело отвечать. Ты можешь продолжать?
Кивок.
— Когда он кончил, они поменялись местами. И все повторилось опять.
— А где все это время был Майлз?
— В кресле сидел. Смотрел.
— Они тебя отпустили после того, как этот третий тебя изнасиловал?
Она посмотрела на меня и помотала головой.
— Нет. Не отпустили. Пришли еще двое.
10
Здесь, под землей, просторно, темно и пахнет тленом, как в соборе какого-то давно вымершего города. На поверхности земли было светло и ясно, около полудня. А здесь… Здесь мрак поглощает все на своем пути, здесь время теряет всякий смысл. Человек в черном медленно движется, и каждое его движение отдается эхом, словно в гигантской раковине. Эхо, приплясывая, улетает вдаль и, наверное, повторяется до бесконечности где-то за пределами слышимости. Эта комната похожа на склеп.
