Ему самому на гастрономические предпочтения отца Вика было наплевать. Он вообще не испытывал потребности в еде и не понимал, какое в ней удовольствие. Но даже его опыта хватало, чтобы знать, что ребенку нужно нормально есть.
Мартин вытаскивал из закоулков памяти все, что Вик когда-то забыл. Что слышал украдкой. Осмыслял прочитанное им, увиденное, услышанное — он учился. Учился все то время, что был в сознании, безостановочно анализируя бессвязные потоки памяти и обрывки знаний. Нужно помочь вырасти этому ребенку. Мысли о том, что будет с ним самим, Мартин гнал от себя. Что будет? А ничего не будет. Он никогда не сможет любить. Никогда не получит профессию. Никогда не заведет собаку. Не женится. У него не будет собственных детей. Не будет.
Никогда.
И, может быть, он скоро умрет. Может он вообще воображаемый друг Вика, а через год он пойдет в школу, заведет настоящего. И тогда он, Мартин, станет не нужен и будет забыт. Навеки заперт в темноте.
Но к чему тревожиться об этом сейчас.
Об этом он будет тревожиться когда-нибудь потом. А Вик вырастет. Выучится, женится и заведет детей. И собаку.
И, проведя ладонью по лицу, Мартин закрыл глаза, отпуская сознание. Он не станет говорить Вику, что слышал мысли про гусиный пух. И что именно эти мысли придают сейчас его жизни единственный смысл.
Действие 3
В воде, в небе и в темноте
Нет никого. Воображенье. — Нет никого?
А разве воображенье — никто?
Хименес
Над озером кто-то разлил ледяное, пахнущее травами молоко. Светло-серая вода казалась густой и почти неподвижной. Берег сторожили призраки деревьев. И ни звука не доносилось в этот час над поверхностью воды.
Где-то плеснула хвостом рыба, и снова наступила тишина.
Мальчик, сидевший на берегу, сосредоточенно вырезал что-то из сухого березового поленца. Движения были по-детски неловкими, но он смог ни разу не порезаться. На самом деле ему было, в сущности, наплевать, что получится в итоге. Поделка останется на берегу или вечером отправится в печь.
Ему нужно было научиться управлять этими руками. Неуклюжие, негнущиеся пальцы, тонкие запястья, белая кожа. Мальчик, выросший в городе и не покидавший пределов своего двора, был слаб и совершенно неприспособлен к жизни.
Мартин несколько дней наблюдал за деревенскими детьми. Не как Вик — с недоумением и легкой завистью. Мартин замечал, что дети здесь больше похожи на зверят. Ловкие, сильные, обожженные солнцем, с выгоревшими, сухими волосами. У этих детей были цепкие взгляды. Перевитые ниточками жил запястья. Они быстро бегали. Хорошо лазали по деревьям, не боялись боли, прекрасно ориентировались в пространстве. Их цинизм мог показаться городскому жителю жестокостью — Мартин слышал историю о кролике, которого девочка вырастила, как питомца. Родители зарезали его, как и остальных. Девочка хвасталась рукавичкой с особым пятнышком в виде сердечка — за него крольчонок ей и приглянулся.
Как и всякие дети, эти дети любили сказки. Рассказчика они слушали, будто в трансе, целиком отдаваясь сюжету. А еще у них было особенное воображение, коллективное. Если мальчик бежал через поле с палкой, даже у тех, кто не участвовал в игре, не возникало вопросов, что он делает. Всем откуда-то было прекрасно известно, что это солдат. С автоматом.
Шанс стать, как эти дети Вик безнадежно упустил, но он и не особо стремился. Ему претили шумные компании и развлечения вроде «бросить в костер пустой газовый баллон и отбежать не дальше всех». Да и дети его пугали, хоть он бы и ни за что не признался в этом Мартину, а Мартин не стал бы говорить, что знает. Это были совсем другие дети, никогда не знавшие дома с серыми стенами. И у них не было шанса понять друг друга. Но Вику придется с ними договариваться, скоро он пойдет в школу.
Мартин отложил нож и скептически оглядел результат своего труда. Птица в результате угадывалась весьма смутно, зато, даже когда нож срывался, он ни разу не порезал руку. Ему не хотелось делать Вику больно. И пугать его появившимися порезами. Вик и так будто побаивается его. Хотя и тянется искренне. От этой мысли на душе каждый раз становилось теплее.
А что, интересно, в его темноте можно зажигать огоньки?.. Эта мысль была бы ярким огоньком. Золотистым, с электрическими колючими вспышками.
Мартин давно понял, что Вик не отличается смелостью. Мальчик, словно дикий крысенок, выросший в неволе, был осторожен, недоверчив и замкнут. И все же верил в волшебство. И в то, что люди хорошие. И даже деревня ему нравилась, несмотря на испытания, что ему приходилось переживать. Он мог часами сидеть в пыли у забора, наблюдая за лесом. Или за полем. Все, чего ему не хватало, дорисовывало воображение. И это… восхищало. Мартин помнил, как однажды солнце заслонили черные драконьи крылья.
Дракон был огромен. Так огромен, что, казалось, вытянув голову, он разорвет пополам солнце, ухватив махрящийся лучами бок. Его красные глаза были полны какой-то усталой, нездешней мудрости, а черная чешуя поглощала всякий свет.
И он не казался страшным. Это была понятная часть безумного окружающего мира. Правильная.
Тяжело вздохнув, дракон оттолкнулся от земли, и тяжело поднялся в воздух. Ветер, взметнувшийся от взмахов его крыльев, гнул к земле деревья, поднимал тучи пыли и трещал чужими окнами. В деревне залаяли собаки. За забором молчали, наученные не подавать лишний раз голос, Боцман и Тень.
И только Вик смотрел, открыто и серьезно. Дракон набирал высоту и в душном, летнем зное полз холодный, словно речной ил, запах змеиной кожи.
Первый выстрел прозвучал как раз когда змей развернул крылья и завис высоко в небе, закрыв крыльями половину небосвода. Затем раздался еще один, оглушительный и страшный. Но Вик не боялся, ему только от чего-то было отчаянно тоскливо. Дракон раскрыл пасть, полную жидкого сиреневого пламени. Раздался протяжный гул, и третий выстрел. Выплюнув сгусток пламени, дракон стал падать, извиваясь в воздухе кольцами. Тяжелая голова и длинный, шипастый хвост, потерявшие свою уверенную грацию, тянули его к земле, а раскрытые крылья замедляли полет, с хрустом ломаясь, сминаясь, как листы черной бумаги. Кровь текла на землю частыми, горячими каплями. В лапах дракон уносил солнце…
Капли стучали по пыли совсем рядом. Несколько упали на лицо, стекли по щекам, будто слезы.
— Ты что расселся здесь, паршивец! — рявкнуло что-то над ухом.
Отец, рывком подняв его за воротник, перетащил Вика через невысокий забор, передавив тканью рубашки горло. Не глядя, шлепнул ладонью по лицу, и толкнул в спину по направлению к дому. Нечего ребенку на земле под дождем сидеть.
А Вик тогда будто и вовсе не заметил затрещины. У него на глазах только что умерло нечто древнее. Страшное. И прекрасное. Драконья кровь на земле перемешивалась с дождем, становясь сначала розоватой, а потом и вовсе пропадая в воде. Будто небо плакало. Будто и не было ничего. Но он-то… видел.
И Мартин видел, только он затрещину запомнил.
Он со вздохом собрал с песка опилки, воткнул в песок нож так, чтобы было видно ярко-красную рукоятку. И сделал то, зачем он пришел сюда — подошел к воде. Он оттягивал этот момент, сам не зная почему, хотя именно это желание, родившееся в синих предрассветных сумерках, его и привело на берег.
Вода притягивала. Реки, озера, даже ручьи. Вода живая, бьющаяся о берег, завораживала его, заставляя забыть обо всем на свете. А где-то на картинках немногочисленных книг, которые Вику удалось увезти с собой, спрятав в вещах, жило нечто непостижимое.
Там, с бумажных листов рвалось на лицо солью и небом… море. О море он старался не думать. Эти мысли почему-то причиняли боль, обжигая сердце и выводя из равновесия. Что-то недостижимое. Что-то, ради чего стоит жить на свете, и чего он, Мартин, точно никогда не увидит. Откуда была эта уверенность, так жестоко въевшаяся в сознание, он не знал.
