— Дойл, так‑так.
— Вот именно.
— Из Филадельфии?
— Да, но мы переезжаем в Сан‑Франциско. Разумеется, у меня пока нет прав штата Калифорния.
Алекс отдавал себе отчет в том, что едва ворочает языком под проницательным взглядом черных глаз Экриджа. Вряд ли это произведет на него благоприятное впечатление. Кроме того, он все еще не мог избавиться от панического страха после столкновения на дороге с этим маньяком.
— У вас имеется карточка владельца на «Тандерберд»?
Дойл отыскал ее, потом развернул бумажник так, чтобы были видны все прозрачные пластиковые кармашки, и передал его полицейскому.
Экридж долгое время изучал содержимое бумажника. Он казался крошечным в его огромных крепких ладонях.
— Это ваш первый «Тандерберд»?
Алекс не понимал, какое это имеет отношение к происходящему, но все же ответил на вопрос:
— Второй.
— Профессия?
— Моя? Художник от коммерции.
Экридж уставился на него, словно хотел пробуравить Алекса глазами насквозь.
— Поточнее.
— Я делаю эскизы для рекламы, — сказал Дойл.
— И вам хорошо платят?
— Вполне прилично.
Экридж по второму разу стал перебирать карточки в бумажнике, останавливаясь на каждой пару‑тройку секунд. Его интерес ко всем этим мелочам личного характера был, по меньшей мере, странным. «Дьявол, что происходит? — думал Дойл. — Я пришел сюда заявить о преступлении. Кого тут, черт побери, подозревают?»
Алекс откашлялся.
— Простите, капитан…
Экридж перестал хлопать кармашками бумажника:
— Да?
— Капитан, — Дойл старался говорить уверенно, — я не понимаю, отчего вы так заинтересовались моей персоной. Неужели это важнее, чем, гм, преследовать этого ненормального?
— Я уверен, что следует изучить жертву преступления так же тщательно, как и преступника, — ответил Экридж. И вновь занялся бумажником Дойла.
Все неправильно. Как же неудачно, черт возьми, все складывается, и почему так?
Алекс принялся рассматривать комнату, чтобы не чувствовать себя униженным, наблюдая за копом, перетряхивающим его бумажник. Стены были покрашены в казенный серый цвет, оживляли их только три вещи: портрет президента Соединенных Штатов размером с афишу, в рамке, такая же большая фотография Эдгара Гувера и карта здешних мест примерно два на два фута. Вдоль одной из стен вплотную к ней стояли стеллажи. Между ними — окно и кондиционер. Еще в комнате были три стула с прямыми спинками, стол, за которым сидел Экридж, и застекленный стенд, хранивший шелковый в натуральную величину звездно‑полосатый флаг.
— Отказник? — спросил Экридж.
Алекс удивленно посмотрел на него:
— Что это?
— У вас тут карточка отказника от военной службы.
И зачем он вообще таскал ее с собой, эту бумажку? Его никто не обязывал это делать, никаких официальных требований к нему не предъявлялось, тем более теперь, когда ему было тридцать лет. Давным‑давно уже прекратили производить набор в армию после двадцати шести. И вообще, набор в армию — все основательно подзабыли, что это такое. Но Алекс продолжал перекладывать карточку из старого бумажника в новый каждый раз, когда менял их. Зачем? Возможно, где‑то в закоулках его сознания пряталась вера в то, что этот документ подтверждает его принципиальную позицию, подтверждает то, что его философия «непротивления» основана на убеждении, а не на трусости. А возможно, он просто поддался неврозу, свойственному большинству американцев: подчас они просто не в состоянии выбросить что‑либо, имеющее хоть сколько‑нибудь официальный вид. И неважно, какое на документе проставлено число, месяц, год.
— Я проходил альтернативную службу в госпитале для ветеранов, — сказал Дойл, хотя чувствовал, что ему вовсе не нужно оправдываться.
— А я оказался слишком молод для Кореи, а для Вьетнама слишком стар, — заметил Экридж. — Но я служил в действующей армии. Как раз между войнами.
Он протянул Алексу через стол водительское удостоверение и бумажник. Дойл положил их обратно в карман и попытался вновь вернуться к волновавшей его проблеме:
— Ну так вот, этот тип в «Шевроле»…
— Когда‑нибудь пробовали марихуану? — неожиданно спросил Экридж.
«Спокойно, приятель, — сказал себе Алекс, — будь очень осторожным. И очень вежливым».
— Давно, — ответил он. Алекс уже не пытался направить разговор в нужное ему русло, поближе к фургону и психу в нем. Он понял, что по каким‑то причинам Экриджа это совершенно не волновало.
— А сейчас покуриваете?
— Нет.
Экридж улыбнулся. Той самой фальшивой улыбкой.
— Ах да, вы же никогда не признаетесь в этом ворчливому старому болвану копу вроде меня, даже если курите «травку» семь дней в неделю.
— Я говорю правду, — ответил Алекс, чувствуя выступающий на лбу пот.
— Ну а еще что?
— В каком смысле?
Нагнувшись к Алексу через стол и понизив голос до мелодраматического шепота, Экридж пояснил:
— Барбитураты, амфетамины, ЛСД, кокаин…
— Наркотики — это для тех, кто не дорожит жизнью, — произнес Дойл. Он говорил искренне, хотя и понимал, что этот полицейский в его искренность не верит. — Так случилось, что я люблю жизнь и дорожу ею. И мне не нужны наркотики. Я вполне могу чувствовать себя счастливым без них.
Экридж пристально наблюдал за Алексом некоторое время, потом откинулся на спинку стула и скрестил свои тяжелые руки на груди:
— Хотите знать, почему я задаю все эти вопросы?
Алекс не ответил, так как не был уверен, хочет он узнать об этом или нет.
— Я вам объясню, — продолжал Экридж. — У меня есть две версии насчет вашей истории с человеком в фургоне. Первая — ничего этого вообще не было. Это ваши галлюцинации. Вот так. И это вполне возможно. Накачались чем‑нибудь вроде ЛСД, вот и явилось вам страшное привидение.
Теперь оставалось только слушать. «Не спорь, Алекс. Пусть он говорит, а твоя задача — выбраться отсюда как можно скорее». Но все же он не смог удержаться и возразил:
— Ну а как же машина? Вмятины, вся краска слетела, кузов просто искорежен. Дверь не открывается, заклинило…
— Я и не говорю, что это тоже плод фантазии, — ответил ему Экридж, — но вы вполне могли зацепиться за подпорную стенку или за выступ скалы — да за что угодно.
— Спросите Колина.
— Мальчика в машине? Вашего, э‑э‑э, шурина?
— Да.
— Сколько ему лет?
— Одиннадцать.
Экридж отрицательно покачал головой:
— Он еще совсем мал, и я не имею права заставлять его давать показания. К тому же он, вероятнее всего, скажет то, что, по его мнению, вы хотите услышать.
У Алекса вдруг запершило в горле, стало больно глотать, и ему пришлось прокашляться.
— Обыщите нашу машину. В ней нет наркотиков.
— Хорошо, — сказал Экридж, произнося слова с подчеркнутой медлительностью, — вот моя вторая версия, и я изложу ее вам, пока вы окончательно не взбесились. Мне кажется, она получше первой. Догадываетесь, о чем я?
— Нет.
— Я полагаю, что вы, может быть, ехали по шоссе в этой вашей огромной черной машине, выпендриваясь и изображая из себя «короля дорог». И обогнали какого‑нибудь местного паренька на старом, разваливающемся на части пикапе, на единственном автомобиле, который он смог себе позволить. — Экридж вновь улыбнулся, теперь уже искренне. — Кто знает, может, он узрел ваши длинные волосы, яркую, кричащую одежду и «утонченные» манеры и подумал: а почему это у вас такая огромная машина, а ему приходится платить за старую развалюху? И разумеется, чем больше он об этом думал, тем сильнее эта мысль изводила его. И вот он догнал вас и устроил небольшое «состязание» на шоссе. И плевать ему на его корыто. А вот вам — нет, было что терять, поэтому вы и беспокоитесь.
— Хорошо, но зачем в таком случае мне понадобилось сообщать вам столько подробностей о фургоне и его водителе? С какой стати я стал бы выдумывать этот рассказ о «гонках по пересеченной местности»? — спросил Дойл.
Он уже едва сдерживал ярость. Останавливало его только то, что этот тип с его взглядами на жизнь вполне мог отправить его за решетку за малейшее нарушение закона.
— Это несложно.
— Хотелось бы вас послушать.
Экридж встал из‑за стола, отпихнув ногой стул, и подошел к стенду с флагом, сложив руки за спиной.
— Вы решили, что я не стану преследовать местного жителя, отдам, так сказать, предпочтение ему, а не субъекту вроде вас. Поэтому насочиняли разной ерунды, дабы вовлечь меня в дело. Раз уж я начну полное расследование, буду заполнять документы и протоколы, потом мне будет уже трудновато дать задний ход, когда всплывет правда.
— Это притянуто за уши, одно с другим совершенно не вяжется, — возразил Дойл. — И вы это прекрасно знаете.
