между нами – как только насмерть не раздавили! Мама пристроилась слева, крепко вцепившись в меня, как в спасителя, который держал ее на плаву, в то время как стремительный поток угрожал снести наш дом, нашу семью, наши жизни.
К моему искреннему изумлению, дети в основном молчали. Я ожидал массу протестов, нытья, слез. Дети были отнюдь не так глупы, и потому, о чем бы взрослые ни говорили и что бы ни умалчивали, они понимали: дело дрянь, рядом творится что-то из ряда вон.
И это бесило меня больше всего. Я тоже понимал, что творится какая-то хрень, однако не мог придумать ни одной версии. От неопределенности хотелось кричать.
Машина!
Идея пришла в голову внезапно, будто кто-то запустил в мозгу фейерверк и написал в воздухе слово искрящимися языками пламени. Моя машина! Она стоит прямо у входа. Я могу взять папин дробовик, собрать в кучу своих драгоценных крошек – пусть буквально сядут друг другу на голову для безопасности, – и бегом из дому, через дверь, вниз по ступенькам и в машину. Если кто-то на нас нападет, я буду стрелять… Запрыгнуть в машину, запереть двери, отдать пистолет Андреа, завести двигатель и уехать подальше, прочь от всей этой непонятной чертовщины, пока не окажемся далеко-далеко отсюда, в безопасности.
Пришло время действовать.
– Мама, Андреа, дети, встаем! – Я оторвал руки от семьи, устыдившись, что мы чуть не сдались. – Нужно идти. Я только оденусь.
Я собирался надеть хотя бы джинсы и обувь. Как можно быстрее. Я не мог представить, как поведу машину в своих крутых труселях. Никто не выразил недовольства – все отлепились друг от друга и приготовились встать; мутная ночь погрузила их в транс и отключила мозги, заставляя делать, что прикажут.
– Оставайтесь на месте, – велел я. – И держитесь за руки.
Все снова сгрудились. Андреа вопросительно пожирала меня глазами, однако молчала – явно беспокоилась, что любые препирательства могут лишь напугать детей. Она доверяла мне, и это стоило целого мира.
Моя сумка лежала на диване, в ногах постели, куда не падал свет. С вечера я затолкал туда джинсы поверх других вещей и теперь быстро нашел их и начал натягивать, поочередно прыгая то на одной ноге, то на другой. Застегнул молнию, затем пуговицу. Убедился, что ключи лежат в переднем кармане.
– У всех все в порядке? – шепотом спросил я, разыскивая носки. В жизни не слышал, чтобы в доме было настолько тихо. – Сейчас мы сядем в машину и уедем отсюда. Согласны?
Я отыскал носки. Надел их. Затем обулся. Завязал шнурки. Все это время мама убеждала меня не уезжать без папы и Уэсли. Андреа всеми силами пыталась призвать ее к молчанию, втайне от детей. Я сверлил подругу глазами, телепатически призывая ее прекратить попытки. Наконец она уловила месседж и закрыла рот. Было очень неудобно, однако я не знал, что еще делать.
Я поднял телефон и перенаправил фонарик на ковер.
– Теперь ваша очередь.
Мы потеряли еще некоторое время; все разбрелись по гостиной, чтобы надеть хотя бы штаны и обувь – я понимал, что так им комфортнее, и был готов на что угодно, лишь бы смягчить ужас ситуации, помочь своим выброшенным из воды рыбкам.
Не прошло и пяти минут после того, как мы встали с пола у дивана, а все уже столпились у выхода. Я держал обеими руками папин дробовик, стараясь игнорировать испуганные взгляды детей. По маминым щекам катились слезы, однако она изо всех сил сдерживалась. Андреа взяла меня под локоть, демонстрируя свою поддержку. Я пересчитал детей. Хейзел. Мейсон. Логан на руках у бабушки.
Их испуганные лица горели отвагой, а доверия, которое дети испытывали ко мне – полного, абсолютного, безоговорочного, – было достаточно, чтобы разбить сердце.
– Обещаю, все закончится хорошо, – сказал я. – Я люблю вас.
– И я люблю тебя, папочка, – ответила Хейзел. Логан уткнулся в бабушкино плечо. Мейсон выдавил из себя улыбку.
– Ну что, трогаемся. – Я переложил дробовик в одну руку – палец на спусковом крючке, дуло нацелено в пол, – а другой приоткрыл дверь на щелочку, чтобы выглянуть наружу.
На веранде стоял человек.
С пластиковым мешком на голове.
Июнь 1989 года
Коротышка Гаскинс опустился на колени рядом со мной. Из порванного мешка смотрели глаза, поцелованные дьяволом.
– Пришло время кое-куда съездить, Дэвид. – Если не считать шелеста в голосе, он произнес эти слова тихим зловещим тоном.
Показав мне сквозь дыру в проломанной двери ванной голову полицейского, он объявил, что собрался сделать со мной кое-что похуже. Я не знал, что и подумать. Ни единой версии. Просто сидел на полу, обхватив руками колени, и дрожал. Ужас охватил меня до такой степени, что я оцепенел и не чувствовал его – так горячая ванна спустя десять минут ощущается еле теплой и не обжигает. Я трясся, отдавшись на волю судьбы.
Коротышка просунул руку сквозь дыру и отпер дверь. Затем вошел и уставился на меня сквозь тонкий покров пластика, вдыхая и выдыхая. После нескольких мучительных секунд ожидания я не выдержал и отвел глаза, уткнувшись взглядом в пол.
Коротышка ухватил край своего мешка и надорвал его.
А затем опустился на колени и сообщил, что мы кое-куда съездим.
– Куда? – выдавил я из себя.
Он помолчал пару секунд. Сальные волосы под мешком спутались, на затылке намечалась плешь. Оспины на щеках местами поросли щетиной, отчего больше напоминали плесень. Я чувствовал несвежее дыхание, вырывавшееся из свернутого набок носа и такого же кривого рта, слегка приоткрытого и обнажившего желтые зубы с застрявшими в межзубных промежутках белыми крошками. Он был такого же низкого роста, каким запечатлелся в моей памяти, однако только сейчас я разглядел крепкие кубики мышц на руках, шее и плечах.
Отпиливать людям головы – неплохое физическое упражнение, подумал я.
– Скоро узнаешь, – наконец ответил Гаскинс. – Настал час расплаты. За все, что твоя семья с нами вытворяла.
– О чем ты…
Он выбросил вперед руку и врезал мне по щеке. Я вскрикнул и закрыл лицо ладонью. Под кожей, в тех местах, где отпечатались четыре пальца, пульсировала боль.
– Заткнись, пацан. Ты меня слышишь? Ни слова больше, пока сам не спрошу.
Я не осмелился даже кивнуть – кто знает, что еще может его распалить?.. Боль от оплеухи превратила мою ненависть во что-то животное, уродливое, сотрясающее основы мира. А сколько бессонных ночей мне предстоит провести в будущем, воображая, как сжимаю его горло, пока лицо не станет лиловым и жизнь не покинет глаза!
