— Какое, черт возьми, это имеет ко всему отношение?
— Ну, для начала я стал спать с ней. Я понимал, что, как бы ни велики были эволюционные недочеты, те, что управляют сексом, еще сильнее. Мой мозг нуждался только в предлоге. Я соблазнил ее, понимая, что впоследствии недочеты, управляющие процессами рационализации, возьмут верх. Выражаясь буквально, я разыгрывал комедии между различными модулями моего мозга. Его жестко запрограммированные тенденции к неверности и рационалистическому самооправданию против не менее жестко запрограммированных тенденций к верности... Да, боюсь, это была настоящая борьба.
Мысли бешено проносились у Томаса в голове. «Что-то. Что-то. Я должен что-то придумать...»
Нейл улыбнулся так, как улыбался всегда, когда ловил себя на неточности.
— Конечно, все это делал «не-я». Я просто потакал тому, что происходило само собой. По сути дела, мой мозг превзошел себя.
— И мой мозг тоже на это способен, Нейл. Нейл! Тебе больше не нужны все эти изощренные фокусы. Почему бы тебе не отпустить ее, закрыть театр, и пусть каждый из нас вернется к своей работе.
— Красиво, — хмыкнул Нейл. — Да тебя нужно просто развязать, Паинька. Остальные — Повски, Халаш, Форрест и Гайдж — заставляли тебя снова проверять все пункты спора, самым непосредственным и чувственным образом снова знакомить тебя с силой твоей собственной логики, твоих обоснований. А в мою задачу входило дать тебе настояться, как чашке чертова чая.
— Нет, — пробормотал Томас, думая о галерее непристойностей, свидетелем которой он был, обо всех доводах, приводимых в собственную пользу в споре на протяжении этих лет. Нейл знал, что он занимается этим, что он, подобно большинству других, склонен обольщаться звуками собственного голоса... — Никогда!
Нейл сморщил нос, словно принюхиваясь к дурной шутке.
— Да брось ты, Паинька. Как мы уже говорили, я отслеживал процессы, происходившие в коре твоего мозга. МРВ не врет...
Если бы Томас мог свесить голову на грудь, он бы это сделал. Ему было отказано даже в позе побежденного. Нейл усмехнулся с сожалением.
— Твоему мозгу необходимо подвергнуть обработке теперешнюю потерю соподчиненной ему нервной системы, признать бессмысленность этой потери. Только тогда он будет в состоянии прозреть сквозь рассудочный шарж, который только сбивает его с толку. — Он скосил глаза, словно охваченный печалью. — Просто ты слишком привязан к своей воображаемой семье...
— Что сказать? Любовь умирает мучительно.
От этой мысли его чуть не вырвало.
«Превосходно...»
— Было довольно легко заманить сюда Нору, — продолжал безумец. — Пару недель назад я подбросил ей записку с просьбой приехать. Как видишь, она питала некие надежды обольстить меня — ради Фрэнки, я полагаю. Она все время была частью плана...
Последние слова он произнес с озабоченным видом: что-то на экране слева привлекло его внимание.
«Нет-нет-пожалуйста-господи-черт-тебя-побери-нет!»
— Каждое воскрешение требует крещения, Паинька.
Потом случилось нечто странное, что-то такое, что он, как преподаватель психологии, должен был бы узнать, но не мог. Странная радость жизни переполнила все вокруг, самые несбыточные мечты сгладили острые углы. Внезапно Томасу показалось, что перед ним — какой-то резиновый мир, место, полное то растяжимых, то съеживающихся симулякров [57].
Это была не та женщина, которая плакала от радости на их свадьбе. Это не был его старый друг, с которым они делили одну комнату в общежитии. Ничего этого попросту не было... И не могло быть. Между этим местом и тем, где он жил, не пролегали никакие дороги.
Нейл вернулся к своему компьютерному терминалу.
— В некотором роде страдаем диссоциативной фугой? — бросил он через плечо. — Радуйтесь еще, что вам повезло, что я не повернул ваши лежанки в другом направлении.
О чем он говорил?
— Томми, — сказала Нора.
— Ох, Томми, я п-правда не знаю, что сказать...
Слезы брызнули из ее красивых карих глаз.
— Тс-с-с, — выдохнул Томас.
— Нет... Нет. Ты должен еще кое-что узнать. Кое-что, что я должна была сказать тебе. — Рыдания заглушали ее слова. — Я люблю тебя, Томми. Я так тебя люблю! Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?
Томас плотно закрыл веки, ему не хотелось пускать Нору в свой кошмар.
— Он контролирует тебя.
— Кто? О ком ты? Это я, Томми. Я...
Томас почувствовал, как исказилось его лицо. Краешком глаза он увидел новые огоньки, мерцающие на схеме его мозга на компьютере Нейла.
— Но ты же сказала, что не любишь меня. И никогда не любила.
— Да... это так. Я не могла. Но теперь что-то изменилось. Теперь я вижу тебя таким, какой ты есть на самом деле. Любящим. Ярким. Чутким. Я просто... просто... Я так люблю тебя, Томми. Томми, ты мне веришь? Ты должен мне поверить. Правда?
— Поверит, ты же знаешь. — Это был уже голос Нейла.
— Нейл, — позвала Нора. — Это ты?
— Он стоит вон там, Нора.
— О чем ты? — спросила она, глядя исподлобья. Ее глаза были по-прежнему затуманены слезами.
— Она меня не видит, — сказал Нейл. — Я отключил цепочки левого полушария, которые участвуют в конструировании экстраперсонального пространства. Это значит, что справа она ничего не может видеть. Она не видит даже, что не видит. Место, где я стою, просто не существует для ее мозга, даже как отсутствие.
— Однако я слышу его голос, — произнесла Нора, явно озадаченная, несмотря на всплеск страсти. — Нейл? Где ты?
— Почему я должен верить? — прорычал Томас.
— Потому что она действительно любит тебя, — ответил Нейл. — Все, любой нейрохимический обмен, любые синаптические вспышки, которые происходят в мозгу того, кто действительно влюблен, происходят сейчас и в ее мозгу. Настоящая любовь, Паинька. Она предлагает тебе настоящую любовь.
— Ничего настоящего в этом нет. Ничего. Ты контролируешь ее. Заставляешь ее любить...
— И что? В чем земная разница между тем и этим? Если бы не я нарушил равновесие ее мозга, склонив к проявлению столь нежных чувств, то что это такое, как не случайное сочетание стимулов? Роза, принесенная к дверям возлюбленного. Затянувшийся поцелуй. Идущие от сердца слова. Улыбка. Что, как не внешние стимулы, которых в равной степени могло и не быть — ведь случайные связи так многочисленны и дело это такое темное, — вызвали определенное увеличение уровня дофамина и окситоцина? Бензин для любовного мотора, мой друг. Подлей его в мозг — и возникает любовь. Бензин кончился — и любовь исчезает вместе с ним. Причинные связи здесь, по меньшей мере, неуместны. Какая кому разница, мир ли напрямую дергает ее за ниточки или это делаю я?
— Нет, — сказала Нора, и густой румянец покрыл ее щеки. — Ты не понимаешь, Нейл. Я люблю Томми. Томми, пожалуйста...
Томасу захотелось дотянуться и погладить ее по щеке. Слезы стояли у него на глазах.
— Я верю тебе, милая.
— Она растрогала тебя, — сказал Нейл. — Даже после всего, что сделала. Она проявляет все, что мы подразумеваем под словом «любовь», — стимулы, которые провоцируют определенную нейрохимическую реакцию в твоем...
— Но и тебя я тоже люблю, Нейл! — крикнула Нора. — Я... я совсем запуталась. Я... я чувствую эту сладкую боль, когда слышу тебя! Обоих! Ты нужен мне... Так нужен! Ты должен поверить мне. Это я говорю. Я!
— Это непристойно, — прошептал Томас.
— Нет, — ответил Нейл. — Это совершенно естественно.
— Естественно? — свирепо переспросил Томас — Что же в этом естественного?
— Наш мозг — управляемая машина, Паинька, результат миллионов лет эволюционной адаптации к своей окружающей среде, своему миру. То, что он может возвыситься и управлять собой, так же естественно, как и все остальное. Только подумай! Улавливая все новую информацию на протяжении сотен миллионов лет, он наконец добирается до сути. Игра окончена, старик.
— Томми! — позвала его Нора. — Томми! Я чувствую, о чем говорю! Никто не принуждает меня!
— Это только кажется, — сказал Нейл. — Твой мозг развился до того, чтобы порождать поведенческие адаптации к внешним условиям, Нора. Его внутренняя среда, его метод обработки внешних стимулов в значительной степени незримы для него. Вот почему мы воспринимаем красные машины и красные вишни, все красное в нашем окружении, и практически не воспринимаем нейрофизиологических процессов...
— Прекрати, Нейл. — Нора рассмеялась, словно услышала какой-то вздор, который бормочет невинное дитя. — Я знаю, что я чувствую...
Нейл вернулся к столу и на этот раз склонился над ноутбуком.
— Так что же ты чувствуешь, а, Нора?
— Я уже сказала. Это почти неописуемо. Это самое глубокое, самое трепетное, самое благоговейное чувство...
Она запнулась. Веки ее трепетали. Она проглотила слюну, затем протяжно, хрипло вздохнула.
