– Что… что за бред… – прошептала она. – Он был таким…
– Каким? – не выдержал я.
– Любезным, приветливым, предупредительным.
Я кивнул:
– Не знаю, что Бергстрём против вас имеет, но думаю, он планировал поступить с вами, как с предыдущими жертвами. А уж почему именно вы и как он на вас вышел… Виделись с ним раньше? – (Лизен Карлберг покачала головой.) – Но ваша ассистентка утверждает, что Бергстрём заходил в галерею и спрашивал вас накануне того, как вам прокололи шины.
Лизен кивнула:
– Да, она говорила, но я никогда не встречалась с мужчиной, который отвез меня в Хелльвикен.
– Что же его заставило переменить намерения, как вы полагаете? – (Она пожала плечами.) – Вспомните, о чем вы разговаривали.
– Ничего особенного, – ответила Лизен, – о шинах, картинах, погоде… Тогда у нас выставлялся Рагнар Глад.
Я достал мобильник и наушники и поставил ей фильм.
Досмотрев последние кадры, Лизен залилась слезами. Она взяла салфетку, которая лежала у нее на коленях, и промокнула глаза.
– Не знаю, на каком языке они разговаривают, но голос точно его.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
Я взял телефон и разложил на столе другие снимки и газетные вырезки.
– А почему вы этим занимаетесь? – поинтересовалась Лизен, и я поморщился. – Я имею в виду, почему вы, а не полиция? Разве они не могут его арестовать?
– У них других дел по горло, – буркнул я. – Слышали о проблеме расизма? А есть еще нелегалы и юдофобы… Но это в Мальмё. Как продвигается расследование в Гётеборге, я, честно говоря, не в курсе. Но и у них, видимо, есть более актуальные преступления. И потом, это было давно…
– Давно? – удивилась Лизен. – А случай в Южной Африке? А убитая девушка с бензозаправки? Разве это произошло давно? И ведь может повториться. Что, если он уже сейчас идет по следам какой-нибудь женщины?
Когда Пернилла принесла счет, фотографии Герта-Инге Бергстрёма еще лежали возле чашки Лизен.
– Такое лицо не забудешь, – покачала головой официантка.
– Что вы имеете в виду? – насторожился я. – Он был… – я замялся, подбирая нужное слово, – вам неприятен? Что-нибудь сказал или сделал?
– Нет-нет, – замотала головой Пернилла. – Я получила от него пятьдесят пять крон на чай. Обед стоил девяносто пять, он округлил до сотни. Но вместе с сотенной бумажкой дал еще пятьдесят крон. Вид у него, конечно, странный, но со мной он был очень мил. Он, наверное, бывал у вас в галерее, Лизен?
– Почему вы так решили? – удивилась Лизен.
– У него на столе лежали брошюры галереи «Гусь». Вы тогда, кажется, уезжали в Нью-Йорк.
Мы с Лизен вернулись в галерею и проговорили еще час. Провожая меня до машины, она вздохнула:
– А я его обнимала.
– Кого?
– Бергстрёма.
– И?..
– Он был такой горячий… будто плавился и…
– И?..
– Мне показалось, что это первые объятия в его жизни.
Я подъехал к зданию, принадлежавшему когда-то управляющему сахарным заводом в Хёкёпинге, и направился по аллее к главному корпусу. Дорога резко забирала вправо, проехав по ней полсотни метров, я поставил машину на узкой лесной тропинке. В прошлый мой приезд над головой шумели зеленые кроны, а теперь с деревьев – я так и не понял, как они называются, – облетели все листья, острые черные ветки торчали на фоне серого неба, и даже самая богатая коммуна в Швеции ничего не могла с этим поделать.
Я хотел обойти здание сзади, через лес. Я помнил террасу, на которой сидели мужчина и женщина, а также открытую балконную дверь в квартире Йоте Сандстедта. Я рассчитывал, что хотя бы одна дверь – в комнату Йоте или та, что на террасе, – не заперта и сейчас, несмотря на завывающий ветер. Пройти через ресепшен вряд ли получится, особенно если дежурила медсестра в строгом костюме.
Но я не догадался подготовиться к прогулке по лесу. Не захватил с собой даже резиновых сапог. У Арне в «вольво-дуэтте» небось лежит парочка.
Я чувствовал, что взял верное направление, но, стоило свернуть с тропинки, под ногами захлюпала болотистая жижа, едва не лишив меня ботинка. Я брел по лесу двадцать минут, прежде чем выйти к больничному корпусу, что стоял на открытой площадке. Оставалось надеяться, что старики не разглядят меня из окон слабыми глазами. Впрочем, все они, скорее всего, уже спали, а Йоте Сандстедт смотрел телевизор.
Я продвигался по темному лесу, проклиная себя за то, что не подумал о фонарике. Арне Йонссон наверняка позаботился бы и об этом.
Я приблизился к террасе и затопал ногами, стряхивая грязь. Потом подошел к балконной двери, но она оказалась заперта. Тогда я направился к торцовой стороне, куда, по моим расчетам, выходила дверь Йоте.
Уже издали увидел, что она приоткрыта. Я заглянул в комнату. Йоте Сандстедт спал все на том же стуле с резиновыми набойками на ножках. Телевизор работал. Я вытащил авторучку, сдернул дверную цепочку и осторожно вошел.
Йоте храпел.
По телевизору мужчина и женщина рассказывали о моде. Ведущая походила на постаревшую модель.
На этот раз Йоте Сандстедт не показался мне таким властным: из левого уголка его рта стекала струйка слюны.
Я придвинул себе стул и зажал нос старика указательным и большим пальцем правой руки. Понадобилась пара минут, чтобы Йоте запыхтел и пустил слюни. Его широко раскрытые глаза испуганно забегали, он пробормотал: «Какого черта!» – и попробовал встать.
Я тут же усадил его на место, с силой надавив на грудь.
– Привет, Йоте. Какими судьбами?
– Какого черта… Я не знаю… Какого черта… – пыхтел он.
– Странно, что ты меня не помнишь. Мне казалось, в прошлый раз я произвел на тебя неизгладимое впечатление.
– Я впервые тебя вижу, – отозвался Йоте.
– В прошлый раз ты говорил то же самое. Газетчик!
Беспокойство в его глазах сменилось злобой. Йоте еще раз попытался приподняться. Я грубо толкнул его, раздался глухой стук.
– А Арне Йонссона ты тоже вспомнил? – спросил я.
– Толстяк?
– Крепкий парень, – поправил я.
– Тебе лучше уйти.
– Я так не думаю. Арне Йонссон не просто крепок телом, у него еще очень неплохо работают мозги. В прошлый раз ты говорил, что он часто совал нос в дела, которые его не касаются. Помнишь, Йоте?
– Да…
– Он до сих пор этим занимается.
– Я позвоню Биргит.
– Ты не дотянешься до кнопки, Йоте.
Старик отчаянно трепыхался, но я все крепче прижимал его к спинке стула.
– А помнишь Бодиль Нильссон, Йоте? Ты говорил, она получила по заслугам. Так вот, знаешь, что я обо всем этом думаю?
Старик запыхтел и отвернулся к окну.
– Ты ведь и не пытался найти виновного, Йоте, – продолжал я. – Потому что и так знал, кто он.
– Черт, что тебе от меня нужно? Исчезни…
– От Арне Йонссона трудно что-либо спрятать, но еще у него отменный нюх на то, чего нет. Так вот, ни рапорта, ни бумаг по делу Бодиль Нильссон никогда не существовало в природе. Тебе это не кажется странным? А знаешь, чего он еще не нашел? Ты знаком с неким Гертом-Инге Бергстрёмом, у него еще была пьяница-мать, которая свалилась с лестницы? Об этом известно всем, почему же Арне не нашел никакого рапорта? Это ведь ты расследовал дело?
Йоте напрягся, словно для последнего, решающего толчка, и открыл рот, который я тут же зажал ладонью.
– Но Арне продолжил копать. Благодаря одному приятелю он получил доступ к старым приходским книгам. И знаешь, что обнаружил?
Йоте по-прежнему смотрел в сторону.
– Нет? – допытывался я, чувствуя, как под моими руками напряглись его мышцы. – Что ты отец Герта-Инге Бергстрёма. Как это получилось, Йоте? Ты был в числе клиентов его матери?
Йоте что-то промычал, и я убрал ладонь с его рта.
– Я ему не отец, – выдохнул он.
Старик сжался в комок и дрожал от напряжения. Он не отрывал взгляда от телевизора, но вряд ли воспринимал, что происходит на экране.
– Но так там написано, – настаивал я.
– Это неправда, – прошептал Йоте.
Он сжал челюсти и снова отвернулся к окну. В уголке правого глаза блестела скупая слеза – неудивительно, что слезные железы Йоте Сандстедта атрофировались.
Такие люди не плачут.
Между тем я вошел в азарт. В одном фильме я видел, как мучитель заставил истязуемого говорить, схватив его за мошонку. Я оглядел Йоте Сандстедта. Ничего похожего на мошонку в его штанах не просматривалось. Старик едва не закричал, когда я запустил ладонь туда, где она должна быть, поэтому я быстро вытащил руку и снова зажал ему рот.
– Говори! – велел я.
Йоте кивнул, и я снова убрал ладонь с его губ.
Старик театрально вздохнул:
– Вы ничего не понимаете. Тогда были совсем другие времена.
– То есть ты мог вытворять что заблагорассудится?
– Нет, но я сделал то, что посчитал правильным.
– И обошел закон, это хочешь сказать?
– Сейчас тебе легко говорить. Знал бы ты, каково нам тогда приходилось.
– Что ж, я готов выслушать.
– Ты не жил в то время.
