Но Евгений устремился за ней. Он упал на пол на четвереньки и написал на листе:
«А ты потом разберешься! Я сам во всем разберусь! Я, ты, ребенок — хорошо!»
— Не-е-е-ет! — заорала Коша. — Не-е-е-ет! Отстань!
— Ыа съышаы эбьа! — воскликнул он изумленно и счастливо. И написал:
«Я слышал твой голос телом! Хочу ребенка!»
«Я нужна тебе как матка для твоего семени?» — написала Коша нервным почерком и забегала по всей квартире, не находя места от ярости.
«Нет! Ты — вся! Ты — сладкая!» — написал Евгений и счастливо улыбался, глядя на Кошу с вожделением.
Она молча выхватила из вазы розы и принялась шлепать букетом по полу, по столу.
Евгений погрозил ей пальцем.
«Не надо так. Они — дорогие. Много денег я отдал! Я буду тебя бить! Перестань!»
Коша прочитала и вытаращила глаза:
— Что?! — От удивления и возмущения она похолодела. — Если ты подойдешь, я разобью стекло и выпрыгну.
Почему-то он правильно ее понял.
* * *
Трамвайчик весело покатился на Васильевский. Коша стояла, прильнув носом к вспотевшему стеклу и со сладострастием узнавала знакомые места. По никелированному поручню скользила кривая перспектива линий и проспектов.
Доехав до угла 16-ой линии и Малого, она не стала заходить в кафе, а пешком побрела на Опочинина. Вороны устроили на верхушках кладбищенских тополей гвалт.
Коша вбежала в здание общаги с радостью и надеждой. Будто взлетела вверх по лестнице.
Остановилась перед дверью со скрещенными костями отдышаться и услышала тихий мелодичный звон. Вошла и с огорчением увидела, что Роня укладывает чемодан.
Серая общажная кошка играла колокольчиком, привязанным к дюралевому шесту, обозначающему стену.
— Ты куда? — ходу спросила Коша.
— Привет! — искренне удивился ее появлению Роня. — Ты что, уезжала? Я думал ты уже все — навсегда!
— Да… — неопределенно махнула рукой Коша в полном расстройстве. — Типа того… Хотела — да не вышло навсегда. Ты-то куда? Я хотела как Мюнгхаузен, превратиться в Мюллера, но не получилось. Цветочной галереи для меня не нашлось.
— Да? Жаль, — вздохнул Роня. — А может и хорошо. Хотя цветы — это, конечно, прекрасно. А я решил вот домой, к родителям съездить. Хочу там подыскать себе место к выпуску. Учителем, наверное, устроюсь. Надоела мне вся эта окрошка гнилая. Все эти кислые, голубые, розовые, новые, старые. Буду деток учить. Есть в этом что-то благодарное.
— Да?!
— Ага… А по вечерам писать. Не хочется жизнь на помойку тратить. Съезжу. Договорюсь. И весной туда. Буду деток учить.
Коша воскликнула:
— Роня! Ты что — бросишь меня? Черт! Только я выкарабкалась!
— Да это ты всех бросила! — Роня поднял брови домиком. — Муся тут не знает, куда деваться без тебя…
— Так получилось… — вздохнула Коша. — Ну где она? Она в порядке?
— Не знаю. Была… — Роня сосредоточился. Чтобы припомнить. — Последний раз я ее видел месяц назад с Зыскиным. Она сетовала, что ты пропала. А потом она пропала сама. Но ты-то, действительно, пропала. Прихожу я к Кошеньке в гости — а там только куриные кости, которые крыса обгладывает. Кстати! Разбаловала ты ее. Я влез в окно — Манька сидит посреди комнаты и жрет.
— Блин! — Коша досадливо поморщилась. — Я возвращаюсь. Короче. Я жила у глухонемого, но я собираюсь свалить от него. Честно говоря, сейчас я не понимаю, зачем я это сделала.
Роня защелкнул замок и выпрямился:
— Это с тобой часто бывает. Я наверно на пару недель укачу. А, может, больше. Пойдем на залив сходим?
— Пойдем… — Коша растерянно огляделась. — А что ты будешь преподавать-то? Живопись? Ты же рисовать не умеешь! Или драться будешь учить?
— Нет — драться не буду… Не хочу. Пустое это, как вы с Мусей говорите. Надо доброту проповедовать. Во-первых, для школы я вполне рисую. А во-вторых, первое образование у меня — филолог. Русский язык.
— Ааа… На кого ты только не учился. Когда только успел? А на фиг ты тут торчишь?
Роня вздохнул:
— Молодой был, глупый. Театр! Высокое искусство! Х…ня это все.
— Да?!
— Ну… Я так понял. — Роня развел руками.
Коша представила, как Роня преподает деткам красоты русского языка, а они подкладывают ему под задницу кнопки, мажут доску маслом, пишут дерьмовые сочинения. И правильно делают. Ведь они не просили их рожать!
(Рита)
Роня варил змеиный супчик. Коша резала черный кирпич хлеба.
— Ну что? Много тебе еще? — поинтересовался у нее Роня, помешивая столовской алюминиевой ложкой варево.
— Вы это есть будете? — Рита с ужасом заглянула в кастрюлю.
— Ну… Типа. А что. Нормальный супчик. Я уже ползимы такой ем.
— Черт побери! — Рита полезла в карман за деньгами. — Сходи-ка и купи-ка какой-нибудь пищи. А эту отраву кошке отдай. У нее жизнь короткая, она переживет.
— А у нас длиннее? — усмехнулась Коша.
— Никто не знает, какая она у нас, но организм расчитан лет на девяносто, как минимум, если фигней не страдать. Блин! Чего ты паникуешь? Тебе никто ничего не может предъявить, кроме несчастного фоторобота. Чуть-чуть сменить прическу и никто не узнает! Не грузись! Я что-нибудь придумаю! Может, в Голландию тебя отправлю!
— В Голландию?! — глаза Е-Кош загорелись.
— Ну да! Ты же хотела!
— Хотела.
— Ну вот, — усмехнулась Рита. — Вот и поедешь.
Она покровительственно потрепала художницу по затылку.
— Чего купить-то? — спросил Роня, забирая протянутые деньги. — Колбаски?
— Какой колбаски? Что за философия нищих?
— А мы и есть нищие! — усмехнулся Роня. — Чтоб быть богатыми, надо думать о деньгах все время и больше ни о чем. А мы — лохи. Мы все о работе. О литературе там, о живописи. А надо — о деньгах.
— Попрошу без намеков, — выразительно посмотрела Рита на школьного приятеля.
— Извини! — воскликнул тот. — О присутствующих — ни слова!
— Иди давай! Писатель! — усмехнулась Рита и опять уткнулась в тетрадку. Не поднимая головы она пообещала Коше. — Я потом кое-что у тебя спрошу. Про этого Чижика. И что там за Лера была в особняке. Вспомни все, что знаешь, пожалуйста.
— Зачем? — напряглась Коша.
— Ну ты хочешь в Голландию?
— Наверно, — вздохнула Е-Кош.
Рита перевернула страницу.
(Коша)
Костер в снегу ежился и жалобно выпрашивал пищи. Мокрые обломки досок и ветвей дымились и нехотя поддавались его маленьким слабым зубкам. Две заснеженные фигуры виднелись в серой снежной кутерьме подле искореженного остова баржи. Коша протерла рукой намокшее от снега лицо.
— Роня! Я сделала открытие, почему люди бухают…
Тот присел на корточки:
— От недостатка положительных эмоций. Нет?
— Не-а. — Коша помотала головой. — Я поняла! Они упрощают состояние.
— М-м-м, — Роня бросил прутик в костер.
Коша снова вытерла лицо.
— Я на днях маялась-маялась, сама не знала, чего ж хочу-то? А потом выпила полбутылочки и мне стало так — все параллельно!
— Насчет упрощения я согласен. Алкоголь вообще все упрощает. Если пить помногу, то можно так упроститься…
Они помолчали, завороженные снежными спиралями. Коша заметила, что Роня пытается сделать какой-то выбор, но то ли не решается сказать, то ли не знает, какие найти слова.
— У тебя что-то случилось? — решила Коша ему помочь.
Роня решился:
— Знаешь… На самом деле я просто отсюда хочу уехать. Ко мне мужик вчера приходил из какой-то конторы. Откуда-то они знают про меня такое, чего я никому не говорил. Сказал, что я им подхожу. И что у меня есть пара недель подумать. Вот я и хочу уехать и подумать.
— А что они такое знают? — обеспокоилась Коша.
Роня рассеянно махнул рукой:
— Да… По-моему, это КГБ. Помнишь тебе Зыскин про институт Снов говорил?
— Ну…
— Мне кажется что это что-то типа того.
— Ну и что? — Коша оживилась. — Это же прикольно! Соглашайся!
Роня вздохнул:
— Глупая.
— Почему?
— Во-первых — это только предположение. — Роня поежился. — Во-вторых, даже если это так — тайна и ответственность. Тайна обременяет. Влезу — а назад не так просто… Я — широ. Я говорил тебе уже. Кстати! Как твои занятия с мечом?
Коша усмехнулась:
— С каким к черту мечом? Я из такой колбасы еле выпуталась… Если еще выпуталась.
— Из какой?
— Да… — Коша махнула рукой. — Не хочется вспоминать.
— Вот и поговорили… — усмехнулся Роня.
У Коши шевельнулась в голове неуверенная мысль. Известное лицо с неподвижным сосущим взглядом вспыхнуло перед мысленным взором. Внутри заскребло.
— Слушай! А этот человек. Какой он из себя?
— Ну такой…
Роня вдруг задумался, пытаясь вспомнить, а какой, собственно, был человек, и увидел перед собой лишь плоский серый силуэт. Силуэт был — а человека внутри не было.
