Первым отозвался на его слова дон из Лос-Анджелеса, Фрэнк Фалконе:
― Не существует способа удержать наших людей от участия в сбыте наркотиков. Они просто начинают действовать в одиночку и попадаются на этом. Слишком выгодное дело ― невозможно устоять. И тем опасней для нас остаться от него в стороне. Мы хотя бы сумеем лучше его наладить, лучше оградить, принять меры предосторожности. В конце концов, наша роль не так уж предосудительна ― во всяком деле нужен порядок, нужна надежность, нужна организация, нельзя же разводить анархию, когда каждый действует кто во что горазд.
Дон Детройта, самый верный сторонник Корлеоне на этом совещании, тоже выступил сейчас против позиции, занятой его другом, призывая трезво взглянуть на вещи.
― Я сам противник наркотиков, ― сказал он. ― Из года в год я платил своим людям надбавку, лишь бы не связывались с наркотиками. И все напрасно, это не помогло. Представьте себе ― приходит кто-то и предлагает: «У меня есть порошок ― вложи в дело тысячи три-четыре, и мы заработаем пятьдесят тысяч долларов на сбыте». Кто не польстится на такие барыши? Начинают подрабатывать на стороне, втягиваются, ― а основная работа, за которую плачу я, страдает. Потому что наркотики выгодней. Спрос на них растет день ото дня. Воспрепятствовать этому мы не можем, стало быть, наша задача ― упорядочить дело, поставить на солидную ногу. К школам ― близко не подпускать, не продавать зелье детям. Это позор, infamita. У себя в городе я постараюсь главным образом сбывать товар цветному населению, черным. Это самые лучшие клиенты, с ними меньше неприятностей, да и потом они же все равно животные. Черному все трын-трава ― жена, семья, он и себя-то не уважает. Вот и пусть травит себе душу дурманом... Но устраниться от этого дела, пустить его на самотек нельзя ― нам же хуже будет.
Дон Детройта закончил свою речь под громкий гул одобрений. Он попал в самую точку. Никакая доплата не могла удержать людей от торговли наркотиками. Что до соображений насчет детей ― это в нем говорила его известная всем чувствительность, мягкосердечность. Да и потом, кто станет продавать наркотики детям? Откуда у детей возьмутся такие деньги? Ну, а слова насчет цветных и вовсе пропустили мимо ушей. Негры здесь никого не волновали и совершенно не шли в расчет. Если они позволили обществу стереть себя в порошок, значит, они ничего не стоят, и то, что дон Детройта вообще упомянул о них, лишь доказывало, что он имеет свойство вечно отклоняться от сути дела.
Высказался каждый. Каждый соглашался, что сбыт наркотиков ― штука скверная и в конечном счете до добра не доведет, но остановить его невозможно. Это занятие сулит бешеную наживу, и на него всегда найдутся ярые, но неумелые охотники, которые не посчитаются ни с кем и ни с чем. Такова человеческая природа.
В конце концов достигли соглашения. Участие в торговле наркотиками не возбранялось, и на востоке страны ее в известной мере прикроет от закона дон Корлеоне. Подразумевалось, что в крупных масштабах ею будут заниматься главным образом семейства Барзини и Татталья. Устранив этот камень преткновения, совещание перешло к более общим вопросам. Сложностей накопилось много, и их надо было решать. Договорились считать Лас-Вегас и Майами территорией, открытой для деятельности любого из семейств. Сошлись во мнении, что у этих городов большое будущее. Что методы, предполагающие насилие, там неприменимы, а разного рода мелкое жулье оттуда надлежит выживать. Условились, что в чрезвычайных случаях, когда необходимо убрать кого-то, но есть опасность наделать при этом слишком много шума, операцию проводят не иначе, как с одобрения настоящего совета. Согласились удерживать рядовых исполнителей от насилия без крайней надобности и от кровавых актов личной мести. Согласились также, что семейства будут, по требованию, оказывать друг другу взаимные услуги ― делиться заплечных дел мастерами, помогать при технических затруднениях в таких подчас жизненно важных операциях, как, например, подкуп присяжных.
Обсуждение проходило оживленно, в непринужденном духе и на высоком уровне, однако грозило затянуться ― понадобилось сделать перерыв на ленч, а перед тем освежиться у стойки бара.
Наконец дон Барзини счел уместным подвести черту.
― Что ж, все вопросы исчерпаны, ― сказал он. ― Мир заключен ― честь и хвала дону Корлеоне, которого все мы знаем не первый год как человека слова. Если опять возникнут разногласия, мы сможем встретиться снова, нам нет нужды в другой раз делать глупости. О себе скажу, что я рад этому. Перевернем страницу ― и начнем новую.
Один Филипп Татталья по-прежнему выказывал признаки некоторого беспокойства. В случае возобновления войны ему, из-за убийства Санни Корлеоне, пришлось бы опасаться за себя больше всех. Теперь он первый раз высказался пространно:
― Я соглашусь со всем, что здесь предлагали, ― я готов забыть о постигшем меня несчастье. Но я хотел бы получить от Корлеоне несколько более твердые ручательства. Где гарантия, что он не будет пытаться свести личные счеты? Что не забудет наших дружественных заверений с течением времени, когда укрепит свои позиции? А ну как ― почем мне знать ― он через три-четыре года почувствует себя ущемленным, сочтет, что его насильно принудили к нынешнему соглашению и он волен его нарушить? Нам что, так и придется все время жить, остерегаясь друг друга? Или мы можем действительно уйти отсюда с миром, со спокойной душой? Поручится ли в том Корлеоне, как ручаюсь сейчас перед вами я?
И тогда дон Корлеоне произнес речь, которая запомнилась надолго и заново утвердила его в положении наиболее прозорливого средь них политика, ― исполненная здравого смысла, речь шла прямо от сердца, и речь шла о самом главном. В ней он пустил в оборот выражение, которому суждено было сделаться, на свой лад, не менее знаменитым, чем придуманный Черчиллем «железный занавес», ― правда, оно стало всеобщим достоянием лишь десять лет спустя.
На этот раз впервые он обратился к собравшимся стоя. Невысокий, к тому же и похудевший слегка после своей, как ее предпочитали называть, «болезни», и возраст, пожалуй, стал заметнее ― как-никак шестьдесят лет, ― он тем не менее ни в ком не оставлял сомнений, что в полной мере обрел опять всю свою прежнюю силу, полностью сохраняет присутствие духа и ясность мысли.
― Что же за люди мы с вами, ― сказал он, ― если рассудок для нас ничего не значит? Чем мы тогда лучше диких зверей? Но нет, нам не зря дан разум ― мы способны рассудить сообща, разобраться между собою. Какой мне смысл снова затевать беспорядки, возвращаться к смуте, к насилию? Мой сын погиб, такое уж мне выпало горе, и с этим горем мне жить дальше, ― но для чего мне портить жизнь другим на этой земле, которые ни в чем не виноваты? Вот мое слово ― ручаюсь честью, что я не стану искать отмщения, не стану выведывать правду о делах, содеянных в прошлом. Я удалюсь отсюда с чистым сердцем.
Скажу еще, что нам всегда и во всем надлежит блюсти свой интерес. Здесь собрались люди, которые не желают, чтобы ими помыкали, не желают быть пешками в руках тех, кто сидит наверху. Нам посчастливилось в этой стране. Уже сейчас у многих из нас дети живут лучше, чем мы. У многих сыновья вышли в педагоги, ученые, музыканты, и это счастье для родителей. Внуки, быть может, выйдут и вовсе в большие люди, в новые pezzonovantis. Никому из нас не хотелось бы видеть, что дети идут по нашим стопам, ― такая жизнь чересчур тяжела. Они могут жить как все, их положение и безопасность обеспечены нашим мужеством. Вот у меня есть внуки, и как знать, не станет ли кто-нибудь из детей моих внуков губернатором или даже президентом ― здесь, в Америке, нет невозможного. Надо только шагать в ногу со временем. А время стрельбы и поножовщины прошло. Пора брать умом, изворотливостью, коль скоро мы деловые люди, ― это и прибыльней, и лучше для наших детей и внуков.
Ну, а чем нам с вами заниматься ― о том мы не пойдем спрашивать начальство, этих pezzonovantis, которые норовят за нас решать, как нам распорядиться своей жизнью, которые развязывают войны, оберегая свое добро, а воевать посылают нас. Кто сказал, что мы обязаны подчиняться законам, придуманным ими в защиту своих интересов и в ущерб нашим? И кто они такие, чтобы вмешиваться, когда мы тоже хотим позаботиться о своих интересах? Это наше дело. Sonna cosa nostra, ― сказал дон Корлеоне. ― Наше дело, наши заботы. Мы сами управимся в своем мире, потому что это наш мир, cosa nostra. И мы должны держаться вместе, чтобы оградить его от вмешательства посторонних. А иначе быть бычку на веревочке ― вденут нам в нос кольцо, как вдели его миллионам неаполитанцев и других итальянцев в этой стране.
Во имя этого и отказываюсь я от мести за своего убитого сына ― во имя общего блага. Клянусь вам, что до тех пор, покуда я отвечаю за действия моего семейства, никого из тех, кто здесь находится, без справедливых оснований, без серьезнейшего повода пальцем не тронут. Во имя общего блага я готов поступиться также и своей выгодой. Порукой тому мое слово и моя честь, которым я, как знают многие из вас, никогда не изменял.
