Мито все эти альпинистские и пешеходные экзерсисы не слишком нравились. Оказалось, что он не то чтобы боится высоты… но к краю скалы он старался не подходить, всегда охотнее спускался вниз, а не карабкался вверх и совершенно не понимал, что Ромиля носит по козьим тропам и осыпающимся склонам. Он отводил душу только на конюшне, где держали несколько смирных лошадок для пациентов. Конюх охотно принимал его помощь, а в благодарность порой подносил стаканчик-другой крепчайшего пойла, которое пахло шишками. Как Мито понял из объяснений на смеси английского и немецкого, эту местную достопримечательность гнал кто-то из родных конюха в одной из деревень неподалеку.
Периодически Ромиль пытался перенести на картон или бумагу свои впечатления от гор, но умения ему не хватало, и он приходил в бешенство: рвал листы и разражался бешеной руганью. После особенно бурной вспышки к нему заглянул врач. Доктор Вейнберг, невысокий, в очках, с ухоженной бородкой и внимательными голубыми глазами, был штатным психиатром санатория, жил здесь же и никогда не носил халат. Просто все и так знали, что это — доктор. Поздоровавшись, он поинтересовался, что происходит. Ромиль нахохлился и объяснять ничего не желал, но разгром в комнатах, разбросанные листы и обрывки бумаги говорили сами за себя. Врач поднял один лист, другой, внимательно взглянул на молодого человека, который с отрешенным видом смотрел в окно, а затем сказал:
— Идемте, мистер Максименко, я хочу вас кое с кем познакомить.
— А если у меня нет настроения знакомиться?
— Поверьте, вам это пойдет на пользу. Особенно если вы найдете к старику подход.
Но Ромиль уперся — он не желает никого видеть. Доктор Вейнберг пожал плечами и ушел, прихватив пару листов с набросками. На следующий день, когда Ромиль завтракал в местном ресторане, к его столику подошел высокий благообразный старик и спросил:
— Могу я присесть, юноша?
Говорил он по-русски, чего Ромиль никак не ожидал и от растерянности кивнул. Старик опустился на стул, пристроил рядом с собой трость и сказал:
— Меня зовут Владис Ремиш, и я буду учить вас рисовать.
— Не надо меня учить, — ощетинился цыган.
— Надо, юноша, — спокойно отозвался старик. — Вы талантливы, но вот знаний вам катастрофически не хватает.
Теперь, прислушавшись, Ромиль уловил в речи собеседника жестковатый акцент, свойственный выходцам из Прибалтики или людям, долгое время прожившим за границей и лишенным возможности общаться на родном языке. Инстинктивно, Ромиль уже понял, что самая большая проблема для любого человека, не занятого выживанием или любимым делом, это пустота и скука, а потому цеплялся теперь за всякое новшество и даже самое маленькое развлечение. И он согласился брать уроки у пана Ремиша.
Старик Ромилю не нравился. Во-первых, он был явно сумасшедший, а во-вторых, он был сумасшедший с манией величия. «Мои полотна», — говорил он, воздевая костлявые и чуть дрожащие руки и шевеля неприятно суставчатыми пальцами. — «Мои великие творения…» В санатории ему было скучновато, и он с радостью, почти с восторгом ухватился за возможность стать наставником.
Как по волшебству явились откуда-то кисти — дорогие, краски и полотна — от лучших магазинов («Никогда не экономь на составляющих, мой мальчик, качество ингредиентов — пятьдесят процентов успеха»). Пан Ремиш очень быстро привел в систему те скудные знания о перспективе и прочие технические приемы, которыми владел Ромиль, ужаснулся ограниченности его познаний и принялся обучать неофита. Знал старик много, но раздражал молодого человека до зубовного скрежета, ибо не обладал ни тактом, ни талантом учителя.
Пытаясь отвертеться от уроков, Ромиль с самого утра сбегал из санатория, полдня бродил по горам, но стило ему появиться в зоне видимости санатория, и в любую минуту можно было ожидать появления наставника. Тяжело опираясь на трость, хрипя и кашляя, старик шел навстречу беглому ученику, таща на плече этюдник.
В конце концов он вывел Ромиля из себя, и тот недвусмысленно заявил, что не хочет учиться рисовать, не желает быть художником и мечтает увидеть старого маразматика и гробу.
Пан Ремиш захихикал и, блестя старческими, со слезой, глазами, сказал:
— Вот тут молодой человек, вы и попались! Вся штука в том, что от вашего желания мало, что зависит. Вы художник и всегда им были… просто вы еще не умеете рисовать. А вот когда вы станете мастером… тогда и придет время решать — быть или не быть. А пока, знаете ли, вас никто и не спрашивает… — Старик перевел дыхание и со всё возрастающим злорадством продолжал: — А что касается маразматика… Ведь вы, дружок, сюда тоже не в гости приехали, не правда ли? Так что уж давайте не будем меряться душевным здоровьем… неизвестно еще, у кого с этим хуже. — Старик умолк, отвел глаза, а потом вдруг сунулся поближе к Ромилю и быстрым шепотом спросил:
— Оно ведь вас тоже достало, да?
Ромиль растерялся. Он чувствовал запах одеколона и еще какой-то неуловимый и своеобразный запах, которым всегда пахло от пана, то ли что-то от моли, то ли просто многолетняя жизнь придает каждому человеку неповторимый оттенок запаха… Совсем близко перед ним застыло в ожидании ответа морщинистое лицо с обветренной кожей, мокрый след в углах губ; испуганные и в то же время любопытные глаза.
— Вы сумасшедший, — пробормотал Ромиль и ушел. Да что там, он почти убежал. Слышал за спиной хихиканье и не знал, что думать.
* * *Тем вечером Ромиль долго лежал без сна и все пытался понять, почему старик так сказал? «Оно ведь вас тоже достало…» Здесь, в Швейцарии, он ни единой живой душе не рассказывал об аштрайе. Еще в Москве молодой человек понял, что никто, кроме цыган, не верит рассказам о женщине-демоне. Устав беседовать с психиатрами, он стал придерживаться менее экзотической версии: «Была драка, кто-то бросился на меня с такой штукой, типа шокера, я закрылся рукой, он ткнул в меня, и была такая боль, что я потерял сознание. Очнулся в больнице».
Ромиль и сам внутренне готов был поверить в этот нехитрый рассказ, в обыденную и простую историю. Но в Москве никто из соплеменников не дал бы ему ни единого шанса забыть, что пострадал он не в обычной драке, где люди получали и более тяжелые увечья. Нет, все сторонились его, словно удар, нанесенный демоном, запятнал, осквернил молодого цыгана. Есть в цыганской культуре такое понятие как «скверна». Само собой это пережиток древних времен, такой же, как кочевой образ жизни или попрошайничество. Но все же старые традиции порой удивительно упорно цепляются за жизнь и умы людей. Со «скверной» связаны смерть и рождение. Носителем «скверны» может быть и гаджо: бомж, преступник, алкоголик, заразно больной.
У некоторых цыган к «осквернению» могут приговорить за плохой поступок: предательство или обман товарищей по табору, например. Такая «скверна» держится до тех пор, пока цыганское сообщество не простит вину оступившегося.
Но он, Ромиль, не чувствовал себя виноватым, не видел причины быть оскверненным. Его тело изувечено, но ведь он не заразен!
Однако когда он решил уехать за границу, то не мог не заметить, с каким облегчением родственники и все остальные восприняли эту новость. И если бы он не был цыган и сын барона, то признал бы, что это обидно до слез. Почему? За что? Что дурного он сделал?
Но здесь, в Швейцарии, ему почти удалось освободиться от темной тени ашрайи, которая словно туманом застилала его мозг, мешала прийти в себя и жить дальше. Горы, воздух, физические нагрузки и грамотно подобранные препараты помогли молодому и сильному организму начать восстановление. И вот теперь этот безумный старик с его загадочными словами и непристойно-любопытным взглядом слезящихся голубых глаз. Он словно зачерпнул ил со дна пруда, и все темные страхи и воспоминания опять наполнили душу и разум Ромиля…
Что он знает? Может, Мито что-то рассказал? Ромиль бросил взгляд в сторону комнаты, где на кушетке спал верный Мито, распространяя алкогольные пары и запах можжевельника. Нет, немыслимо представить, чтобы тот откровенничал со старым польским аристократом, высокомерным и язвительным, желчным и непьющим, к тому же…
Вообще старик сумасшедший и не стоит принимать в расчет его слова. Как он сегодня сказал: «Вы художник, и всегда им были… просто вы еще не умеете рисовать …» Это же надо! Он, Ромиль, гордый и свободный цыган, и никто не может указывать ему, что нужно делать. С этой утешительной мыслью он и уснул.
Утром Ромиль проснулся, как обычно, ни свет ни заря. Выпил чаю и, растолкав Мито, потащил его на прогулку. Они шли не слишком долго, что-то около часа. Тропинка была знакомой, и даже Мито не очень нервничал, ступая по камням, хоть и старался не глядеть в открывающуюся в стороне пропасть. Здесь пахло ветром и травой, а иногда с соседней фермы долетал весьма ощутимый навозный дух. Тропинка шла меж сосен, и их корявые корневища сонными змеями вились среди камней. Какой-то час подъема — и они на плато. Отсюда видны долины, окрестные горы и далеко внизу — озеро. Ромиль сел на траву, растер в ладонях терпко пахнущие листочки. Он смотрел на величественный ландшафт, расстилавшийся у его ног, и вдруг понял, что хочет уметь рисовать. Что ужас и тьму, затаившиеся в дальнем уголке души, можно изгнать, выплеснув вовне. И, может быть, есть надежда получить исцеление, если в один прекрасный день он сможет передать, изобразить на холсте не тьму, но красоту и радость.
