— Я был на пожаре у Энрайт, — продолжил он. — И я уже встречал его младшего брата, или сестру — эту сгоревшую спичку, о которой я говорю. Они из одной семьи. Говорить об этом на совещании — это только ставить своего друга в неудобное положение. Это выглядело бы, будто я считаю, что ему нужно было уделить больше внимания тем мелким пожарам. Так сказать, «задним умом». Но меня до смерти пугает, насколько эти пожары похожи. И если это правда, то все, что было до этого — это просто разминка. Для того, чтобы у Энрайт все прошло нормально. Чтобы убедиться, что он точно знает, что можно ожидать: количество топлива, скорость горения, степень разрушения.
— У меня мурашки по коже от ваших разговоров, мистер Гарман, — сказал Болдт.
— Пугает меня до смерти, — повторил Гарман. — И знаешь почему? Скажи-ка мне: будет ли кто-нибудь тренироваться на пяти-шести поджогах только для того, чтобы идеально поджечь Дороти Энрайт?
— Ну и?..
— Нет, не будет. Слишком рискованно. Ну один раз, может два… Но четыре? Или шесть?
— Короче, что именно вы хотите сказать?
Гарман залез в карман рубашки и вытащил незапечатанный конверт. Он положил его на стол перед Болдтом, но тот решил пока не прикасаться к письму. Адрес на конверте был написан синей шариковой ручкой корявыми печатными буквами.
— Вы его в руках держали? — спросил Болдт.
— Да.
— Кто-нибудь еще?
— Нет, я больше никому не показывал.
Болдт взял карандаш и развернул им конверт к себе. Борясь с любопытством, он спросил:
— Почему я? И почему сейчас?
Похоже вопрос заставил Гармана нервничать, но он был готов к ответу:
— Сколько таких писем мы получаем? Ты, я… Шарлатаны, уроды, наркоманы… Бывшие стукачи, которые нам больше не нужны… После моего интервью на ТВ я получил целую серию писем от одной женщины. Первым было очень сексуальное письмо. Затем еще одно письмо с фотографией. Потом еще одно, с фотографией, где она была обнаженной по пояс. Пятым было письмо с ее фотографией голой на кровати. Шестым было видео. К счастью это было последнее. Поэтому, когда что-то подобное приходит, ты откладываешь это в сторону и думаешь — уроды… Но это пришло мне как раз в день пожара у Энрайт, на мой домашний адрес, не на работу.
— И вы принесли это сегодня на совещание, но решили там не показывать, — напомнил Болдт. — Почему?
— Ну я же показываю его сейчас тебе, — сказал Гарман, широко улыбнувшись.
— Почему мне, а не своим коллегам?
— Этим парням? Я же один из них. Мы все расследуем пожары и я знаю как они думают. Они бы просто высмеяли меня там. Это, — сказал он, указывая на конверт, — может помочь, а может и нет. Но в любом случае, это — тебе. Не мне, не этим ребятам. Если там и есть что-то, то только ты в этом разберешься.
— Да ладно…
Болдт не хотел брать письмо. Он больше вообще не хотел заниматься этим делом. Слишком много людей стояло между ним и уликами, слишком мало он знал и слишком много пришлось бы изучать. Он знал, что если бы не труп, то это вообще не было бы его делом. На какой-то момент он даже возмутился Дороти Энрайт.
Словно почувствовав его настроение, Гарман сказал:
— Послушай, скорее всего, это просто ерунда. Там не угрозы или что-нибудь в этом роде. Там кусок пластика со стены и стих. Ну и что? А потом я подумал — может быть, в этом что-то есть? Ты видишь эти пятна на конверте? Я выкинул его в мусор. Он провалялся там три дня. Я вытащил его сегодня перед совещанием, потому что понял, что там то же число…
— Оно было отправлено с Капитолийского Холма.
— Да, я это тоже видел.
С помощью карандаша Болдт осторожно открыл конверт. Приподняв конверт карандашом, он вытряхнул его содержимое на стол. Ничем не примечательный расплавленный кусок зеленого пластика размером с фишку для покера.
Используя еще один карандаш, Болдт вытащил и развернул вложенную записку. Его взгляд упал на примитивный рисунок безголового человека, залезающего на лестницу. Болдт понял, что это, видимо, должно было изображать пожарника. Тот факт, что у пожарника не было головы, означал, что придется обратиться к психологу — Дафне Мэтьюз.
Рядом с рисунком, тем же почерком, что и адрес на конверте, было написано: «Хорошее начало — это половина дела».
После мучительной паузы Болдт поднял глаза и сухо сказал:
— Мне это не нравится.
— Угу, — сказал его собеседник, — Я знаю, что ты имеешь в виду.
Психологический портрет был готов в пятницу.
Дафна Мэтьюз, психолог отдела, уведомила Болдта об этом, оставив ему сообщение на стопке бумаги, приложив к нему свой отличительный знак — улыбающуюся птичку.
При виде Дафны у Болдта все еще перехватывало дыхание. Некоторые вещи никогда не меняются. Он задумался о том, что было причиной его интереса к этой женщине: ее роскошная грива каштановых волос или узкое лицо с острыми чертами. Вероятно, все-таки ее стройная фигурка, смуглая кожа и тонкие пальцы. Она была женщиной, способной сыграть сет в теннис, отговорить самоубийцу выпрыгивать из окна или провести пресс-конференцию, на которой никто не повысит голоса. А может, во всем были виноваты ее губы — розовые, пухлые, которые должны быть мягче растопленного масла и такими сладкими на вкус! Да еще ее одежда. Она одевалась красиво, хотя и не по последней моде. Утром двадцатого сентября на ней была клетчатая рубашка цвета хаки, которая восхитительно подчеркивала ее формы, на шее — серебряное ожерелье с прыгающим дельфином.
На письменном столе Дафны Мэтьюз стоял маленький пластмассовый Чарли Браун, держащий в руках табличку: «Доктор у себя — 5 центов». На подставке, рядом с горой разноцветных папок, стоял заварочный чайник, на нем были изображены переплетенные виноградные лозы с нежными голубыми цветами. Ее офис на девятом этаже был единственным во всем здании, где не воняло промышленными дезинфицирующими средствами и не возникало ощущения, что он построен городским правительством. На окне висели настоящие занавески, а собрание рекламных плакатов на стенах свидетельствовало о ее любви к английским пейзажам и картинам импрессионистов. На углу стола, противоположном тому, где приютился телефон, стояла красная керамическая лампа с латунными ручками. С полочки из небольшого магнитофона лилась мелодия Вивальди. Она приглушила музыку, развернувшись на своем стуле, и улыбнулась. Казалось, в комнате посветлело.
В небольшой стопке папок хранились свидетельства проблем, типичных для департамента: пьяная драка в отеле с участием полицейских (двое абсолютно голых мужчин вломились в бассейн, когда тот был уже закрыт); попытка самоубийства офицера из отдела по борьбе с наркотиками, предпринятая им после того, как он до полусмерти избил свою бывшую жену; результаты бесед с несколькими офицерами, прошедшими курс лечения от алкогольной и наркотической зависимости; с несколькими рецидивистами; с людьми, которых мучила бессонница, или, наоборот, которые спали слишком много из-за депрессии.
Дафна Мэтьюз считалась штатным психологом. Она пыталась вновь собрать тех полицейских, которые разваливались на части. Она выслушивала тех, кому необходимо было выговориться. Она создавала психологические портреты подозреваемых на основании всего, что ей удавалось найти.
Не спрашивая, она налила ему чаю, положила одну ложечку сахара и долила молока. Она размешала сахар и протянула ему чашку через стол. Дафна не поинтересовалась, что привело его сюда — они слишком давно знали друг друга, чтобы обходиться без подобных формальностей.
— Кусочек зеленого пластика в конверте, адресованном Стивену Гарману? Я не знаю, что он означает. Деньги? Ревность? Смерть? Или что-то другое?
— А стихотворение?
— «Начало — половина дела». Это из поэмы Горация. Квинт Гораций Флакк. Родился за сто лет до Христа. Оказал большое влияние на английскую поэзию. Один из величайших поэтов-лириков. Впечатляющие стихи. Наш мальчик разбирается в литературе. Учился в колледже, может быть, имеет степень магистра. Это или крик о помощи, или угроза.
— Наш мальчик? — спросил Болдт. — Убийца? Ты так думаешь?
— Мы ведь именно так решили играть, не правда ли? — сказала она. — По крайней мере, пока ты не дашь мне кого-нибудь другого. На рисунке изображен пожарник без головы, поднимающийся по лестнице. Это говорит о том, что дело сделано.
— Признание? — спросил Болдт, и сердце его учащенно забилось.
— Скорее, предупреждение, я думаю. Он предупредил Стивена Гармана; это позволяет ему дистанцироваться от последствий пожара.
— Это вина Гармана, — предположил он.
— Именно так. Может быть, Гарман и есть тот изображенный на рисунке пожарник без головы — парень, поднимающийся по лестнице. — Она пустилась в объяснения: — Я должна предупредить тебя, что почерк, печатные буквы, разное расстояние между ними противоречат образу хорошо образованного человека. Я не уверена, как это можно трактовать. Может быть, он еще молод, Лу. Давай, я напишу тебе кое-какие цифры. — Она взяла со стола листок бумаги. — В шестидесяти шести процентах случаев арестованным по обвинению в поджоге нет и двадцати пяти лет. На долю несовершеннолетних приходится сорок девять процентов преступлений. — При этих словах лицо ее напряглось и посуровело.
