— И то хлеб. Вы сколько времени уже здесь?
— Пятый день. После убийства прежнего милиционера нас сюда прислали. В ваше подчинение.
— Ладно, сегодня я знакомился с местом и даю вам вольный день. Завтра в восемь всем быть здесь. И ночью не слишком крепко спите, поглядывайте все-таки, нет ли на путях и возле складов какой-нибудь возни.
— Эти пять дней все тихо было, — сказал первый солдат.
— Вы эти пять дней на танцах дежурство несли? — спросил я.
— Не то чтобы несли… Заглядывали. Нам велели до вашего прибытия охранять участок, патрулировать главные точки и принимать жалобы. Ну и вмешиваться, пресекать, если что-нибудь серьезное.
— Высадили сюда и самим себе предоставили?
— Да вроде как.
— В местную жизнь, словом, вы не очень совались? Что ж, может, оно и правильно. Могли и дров наломать. Ладно, ступайте. Завтра в восемь — как штык.
И они ушли. Какое-то время с улицы еще доносились их голоса, потом все стихло. Я наскоро ополоснул лицо и руки под умывальником и соорудил себе постель на потрепанной кушетке из шинели вместо одеяла и жесткой подушки, явно уцелевшей от какого-то развалившегося кресла. Потом прошелся и проверил запоры на дверях и окнах. Может, и стоило оставить караульных, все-таки их обязанность… Но я должен был доказать всем, кто мог за мной наблюдать если был я кому-то интересен, — что считаю этот район своим и что здесь я хозяин, и никакие нападения на отделения милиции — которые, надо сказать, частенько приключались в те годы — меня не страшат.
«А не превращаю ли я сам себя в подсадную утку? — подивился я невольно. Может, я в глубине души и хочу, чтобы жданный гость пожаловал и чтобы одним махом развязать весь узел?»
Все, утро вечера мудренее. Я велел себе проснуться в полвосьмого, вытянулся на кушетке, укрывшись шинелью, отвинтил колпачок своей фляги, сделал несколько глотков водки и попытался еще поразмыслить над событиями дня на сон грядущий.
— Одержимые… — пробормотал я. — Психоз какой-то…
— Да, все здесь одержимые, — отозвался голос рядом со мной. — Такой психоз — он как зараза. Вы уже тоже больны.
Я присел и увидел, что над моей кушеткой возвышается расплывчатый силуэт. Вглядевшись, я узнал врача.
— Как вы здесь оказались? — спросил я.
— Предположим, при всей вашей предусмотрительности вы все-таки не заперли переднюю дверь? — улыбнулся он. — Да нет же, не беспокойтесь, вы вполне аккуратны, просто ваш предшественник дал мне ключи.
— Но зачем вы пришли? — спросил я.
— По-моему, я уже сказал: вы успели подхватить вирус психоза, которым больны все жители округи. Психоз этот проявляется по-разному. Главный его признак — погружение в какую-либо манию, которая и становится смыслом жизни. Кто-то, как мотылек на свет, тянется к танцам с неодолимым желанием выплеснуть в драке все свое темное и дурное, кто-то прикипает к ворованным лошадям, кто-то смакует чудовищные слухи, кто-то чистит склады и потрошит встречающихся на темной дорожке, кто-то из фабричных пьет, чтобы поддержать тупое оцепенение от смены до смены, и неизвестно еще, какие левиафаны блуждают под гладью темных вод его летаргической души. И для каждой мании находятся практические и общежитейские объяснения: один хочет жить получше, посытнее, другой забыть о дурной жизни, и так далее. Но на самом деле… Вы не читали, что, по последним исследованиям, в мозгу перелетных птиц есть намагниченная дробинка, и именно поэтому они так хорошо ориентируются в перелетах на огромные расстояния? Вот такая же намагниченная дробинка безумия и сидит в послевоенных мозгах и влечет всех вдоль одной магнитной линии. Частые помешательства скапливаются и сливаются в одно общее, массовое, происходит словно выброс в атмосферу — и порождаются фантомы, оборотни, обретающие реальность, потому что страх психоза реален. Это облако психоза обволакивает и поглощает всякого, кто с ним соприкоснется.
— И в чем же, по-вашему, мой психоз? — спросил я.
— В том, что желание поймать оборотня становится у вас всеподавляющим. Семя этого желания заронило в вас уже первое упоминание об оборотне, и вы, рискну предположить, ехали в район с заранее лелеемой мыслью уделить ему внимания больше, чем всяким стандартным преступлениям. Вы бессознательно все построили так, чтобы как можно быстрее взяться за его поимку, и готовы пренебречь своими прямыми обязанностями. Само слово «оборотень» показалось вам очень соблазнительным. В первый же день вы устремились за ним в погоню и теперь опять будете ждать тьмы, чтобы за ним погнаться. Так и пойдет. Постепенно мысль о преследовании вытеснит все остальные, вас маниакально заклинит на этой идее, и вы даже не будете понимать, что вдохнули от облака отравляющих газов всеобщего психоза и эти отравляющие газы массового безумия искажают ваше восприятие. Маньяки всегда воображают, что мир можно лепить по их собственному желанию, что он безропотно покорен и свежей глиной мнется у них в руках. Все нежелательное, по их представлениям, развеется сном. Так обалделый хулиган на танцах, втыкая нож под ребра разозлившему его приятелю, где-то в глубине души уверен, что ничего из этого не воспоследует, что к утру все развеется сном и что, может быть, завтра они с тем же самым приятелем снова окажутся на танцах, чтобы снова затеять поножовщину. Улавливаете, о чем я? Так и для вас единственной реальностью станет ваша погоня за призраком. И может, вы непроизвольно выведете за рамки реальности даже совершаемые им убийства, потому что не это для вас будет важно. Важна будет борьба с фантомом, еженощное испытание своей силы. Вы уже усомнились, и вопрос мне задали — мол, а вправду ли были жертвы и трупы? Не дойдет ли до того, что вы не поверите в них, даже если увидите собственными глазами? Окинете равнодушным взором, составите рапорт и опять помчитесь в свою погоню — не ради мести за убиенных, а ради удовлетворения собственного безумия.
— Что за чушь вы говорите! — возмутился я.
— Совсем не чушь. Может, я объясняю несколько невнятно и туманно, но идею мою вы должны ухватить. Я хочу вам помочь, вылечить вас, пока не поздно.
— Погодите, погодите! — Я свесил ноги с кушетки и задумался. — По-вашему, жизнь здешняя нечто вроде сна, да? Потому и кажется, будто ее можно лепить по собственному желанию? Но ведь всякая мысль, приходящая во сне, спешит стать зримым образом, реальностью, приятна тебе эта реальность или нет, хочешь ты ее или нет. Ну, например. Я во сне иду по улице, и мне приходит в голову мысль: «На этой улице живет очень противный зануда. Как бы с ним не встретиться». И — глядь! — он уже идет мне навстречу, разулыбившись до ушей, и ты понимаешь, что теперь он пристанет, как банный лист… Иначе говоря, подумать во сне о чем-то неприятном — это все равно что вызвать огонь на себя. А нельзя ли так и оборотня накликать на себя, чтобы покончить с ним раз и навсегда? Я ведь думаю о нем — значит, он должен явиться.
— Но ведь не только о нем вы думаете? — возразил врач.
— Не только. Думаю я и о том, как мне обезвредить банду Сеньки Кривого. Этим ведь тоже придется заниматься, и чем скорее, тем лучше.
— А вы не думали, что Сенька Кривой уже не жилец?
— В каком смысле? В том, что дни его в любом случае сочтены, и вопрос лишь, когда спецкоманда перебьет всю его банду?
— Нет, в другом. В том именно, что слишком он охоч грабить склады, оставленные сейчас без охраны.
— Погодите… — Я опять задумался. — Вы намекаете, что со складами для оборотня явно связано что-то важное и что он убивает тех, кто оказывается возле складов в неурочный час? И что Сенька Кривой приговорен… своей манией, если пользоваться вашими словами?
— Совершенно верно. И кто знает, может быть, оборотень спас жизнь семерых солдат, потому что банда Сеньки планировала при сегодняшнем налете на склады перебить их сначала, сонных, в караульном вагончике и забрать их оружие? Так злые силы служат во благо, сталкиваясь между собой.
— Остановитесь, — хрипло проговорил я. — Что это вы начали говорить — и в прошедшем времени?.. «Оборотень спас»… «Злые силы послужили во благо…» Вы хотите сказать, что оборотень и Сенька Кривой не поладили и Сенька уже лежит возле складов с оторванной головой? Откуда вы знаете? — Я стал нашаривать сапоги. — В любом случае, мне надо бежать на место происшествия…
— Зачем вам куда-то бежать? — осклабился врач. — Получайте то, что хотели. — И он приподнял мешок, лежавший все это время у его ног, но вплоть до этого момента незаметный, тенью сливавшийся с темными очертаниями его фигуры, и вытряхнул на кушетку, чуть ли не на колени мне, что-то круглое и безобразное. И я увидел оторванную человечью голову… Редкие бурые волосы слиплись от крови, нос с широкими ноздрями перебит, один глаз затек и подернут тусклой белесой пленкой, второй смотрит широко и выпученно. Я собрал в кулак всю свою волю, чтобы не вздрогнуть, не заорать, не выдать ужаса и отвращения, и напряг все мускулы, заставляя себя сидеть спокойно, а потом быстро сунул руку под подушку, за «Вальтером». И вдруг врач запрокинул голову и завыл тонким жалобным воем… Мне даже показалось, что во тьме блеснули его удлиняющиеся клыки.
