Альберт Пиньоль - Холодная кожа

Я помню, что зажег керосиновую лампу, сел за стол и принялся составлять распорядок дня. До сих пор вижу перед собой эту картину. В глубине – камин, я за письменным столом на противоположном конце помещения. Справа от меня входная дверь и моя койка, очень похожая на корабельную. С другой стороны у стены – ящики и сундуки, порядок во всем. Вдруг издалека послышались какие–то тихие шорохи. Это напоминало немного стук козьих копыт, когда стадо проходит где–то вдали. Сначала я принял звуки за шум дождя – так падают крупные редкие капли. Я встал со своего места и подошел к окну. Дождя не было. Полная луна рассыпала свои блестки по морской глади. Ее лучи освещали ветви, воткнутые в песок пляжа. Их можно было принять за застывшие конечности людей, а вся композиция наводила на мысли об окаменевшем лесе. Но дождя не было. Я не придал этому никакого значения и снова сел за стол. И тут я увидел это. Это. Помню, мне подумалось, что помутившийся рассудок играет со мной злую шутку.

В нижней части двери был сделан лаз для кошки. Круглое отверстие прикрывала подъемная дверца. Через нее в комнату медленно просовывалась рука. До самого плеча, длиннющая, не прикрытая никакой одеждой. Она двигалась судорожно, точно пыталась нащупать что–то. Может быть, затвор двери? Она не была похожа на руку человека. Несмотря на тусклый свет керосиновой лампы и огня в очаге, я смог разглядеть, что локоть образовывали три косточки, более мелкие и заостренные, чем наши. Ни грамма жира, одни мышцы, акулья кожа. Но ужасней всего была кисть этой руки. Пальцы соединяла перепонка, которая доходила почти до ногтей.

Первое оцепенение сменилось волной паники. Я завопил от ужаса и вскочил со стула. На мой крик откликнулся хор голосов. Они слышались со всех сторон. Какие–то существа окружали дом и кричали странными голосами, в которых смешивались рев бегемота и смех гиены. Я испытывал страх, который мне самому казался невероятным. Сам не понимая, что делаю, я посмотрел в другое окно.

Я не столько видел их, сколько чувствовал. Пришельцы были на ладонь выше меня и гораздо худее. Они бегали вокруг моего дома грациозно, как газели. Полная луна четко очерчивала их профили. Как только мне удавалось разглядеть их, они исчезали из поля зрения, ограниченного узким окном. Один из них вдруг замирал, оглядывался вокруг с проворством колибри и, взвизгивая, убегал, затем возвращался с парой таких же существ, потом они вместе бежали в противоположном направлении, непонятно зачем; все их движения были молниеносными. Вдруг я услышал звон: они разбили окно на другой стороне комнаты. Это превращало меня из наблюдателя в жертву. Святой Патрик! Они пытались проникнуть в мой дом! Меня спасли только их необузданные инстинкты. Окно было небольшим, но через него вполне могло проникнуть существо, обладающее некоторой ловкостью. Однако их жгло нетерпение, все хотели попасть внутрь одновременно. Образовалась пробка. Луч маяка осветил сцену. Это был краткий миг бескрайнего ужаса. Шесть или семь рук извивались подобно щупальцам, за ними виднелись воющие пасти пришельцев из страны амфибий: выпученные лягушачьи глаза со сверлящими точками зрачков, раскрытые ноздри, безбровые физиономии, огромные безгубые рты.

Мною двигал не разум, а скорее инстинкт. Я выхватил из очага толстое полено и с диким криком стал лупить по движущимся рукам. Посыпались искры и угольки, брызнула голубая кровь, кто–то завопил от боли. Когда последняя рука исчезла в темноте, я выбросил полено наружу. У окон были внутренние ставни. Я метнулся, чтобы закрыть ставню и задвинуть засов, но когтистая лапа воспользовалась моментом и вцепилась в мою шею. Я удивился своему самообладанию в этот миг. Вместо того чтобы попытаться освободиться от запястий чудовища, я ухватил один из его пальцев и стал гнуть, пока не хрустнули когти. Затем я отпрыгнул назад, схватил пустой мешок, собрал туда угли и бросил этот снаряд в сторону окна. За дождем угольков последовали стоны невидимых существ. Во время возникшей паузы я закрыл деревянную ставню с молниеносной скоростью, на какую только способен.

В комнате было еще три окна, внутренние ставни которых оставались открытыми. Началась смертельная гонка. Я скакал от одного окна к другому, пытаясь захлопнуть ставни и задвинуть засовы. Каким–то непонятным образом они чуяли, что я задумал сделать, и обегали дом по кругу, чтобы достичь следующего окна. Я мог следить за их передвижениями по звуку голосов, в которых теперь слышались нотки возбуждения. К счастью, каждый раз я прибегал первым. Когда захлопнулись последние ставни, они выразили свое разочарование долгими рыданиями, от которых у меня волосы встали дыбом; это был вой десяти, одиннадцати или двенадцати глоток – страх мешает нам быть точными при подсчетах.

Чудовища не собирались уходить. В отчаянии, пытаясь решить, как мне поступить дальше, я стал искать какое–нибудь оружие. «Топор, топор, топор», – стучало у меня в голове. Но он не попадался на глаза, а времени на поиски не было, и потому мой выбор остановился на лопате. Сейчас чудища ломились в закрытое окно. Деревянные створки дрожали, но засов был прочен. Они не использовали никакой специальной тактики, удары сыпались беспорядочно и бестолково. В этих условиях я не мог даже защищаться, мне оставалось только ждать. Я вспомнил про руку, которая проникла в комнату через лаз в двери: она не спряталась. Когда я снова увидел ее, у меня едва не сдали нервы. Я бросился на эту отвратительную лапу с яростью, на какую никогда раньше не считал себя способным, и в этом прыжке выплеснулось все накопившееся во мне напряжение. Я колотил по ней сначала плашмя, словно черенок лопаты был дубиной, потом стал наносить удары острым лезвием, но, несмотря на все мои усилия, чудовище не спешило спрятать ее. Наконец мне, видимо, удалось перерубить какую–то крупную вену, потому что кровь полилась ручьем, и рука скрылась в отверстии с проворством ящерицы.

Послышались стоны раненого чудовища. Его товарищи также взвыли. Стук в окно прекратился. Наступила тишина. Это была самая страшная тишина, какую я когда–либо слышал. Я знал, что они находились там, снаружи, никакого сомнения в этом не было. Они вдруг хором стали издавать жалобные звуки. Это напоминало мяуканье слепых котят, когда те зовут мать. Их мяу–мяу–мяу были короткими и тихими, исполненными грусти и беззащитности. Они как будто говорили: выйди, выйди из дома, ты нас неправильно понял, мы не хотим тебе никакого зла. Они не хотели убедить меня в своих добрых намерениях, им было нужно лишь посеять ужас. Они испускали свои меланхоличные «мя–я–я–у», сопровождая их время от времени лицемерным стуком в дверь или в запертые окна. Не слушать их, ради всего святого, не слушать. Я укрепил дверь сундуками и положил побольше поленьев в очаг на тот случай, если им придет в голову спуститься в дом по трубе. Я с беспокойством взглянул на потолок. Крыша была покрыта черепицей. Если им вздумается разобрать ее, они спокойно проникнут в дом. Однако они ничего не предприняли. Всю ночь луч маяка, монотонно вращаясь, проникал в дом через щели спустя равные промежутки времени. Тонкие длинные лучи появлялись и исчезали с точностью часового механизма. Всю ночь чудовища пытались открыть то дверь, то одно из окон, и во время каждого нового нападения я с ужасом думал, что засовы не выдержат. Потом наступило долгое молчание.

Маяк потух. С величайшей предосторожностью я приоткрыл одно окно. Никого не было. На горизонте загоралась тонкая полоска – фиолетово–оранжевая. Я тяжело осел на пол, как мешок с мукой, продолжая сжимать в руках черенок лопаты. Во мне зарождались какие–то новые и незнакомые чувства. Спустя некоторое время над морем появился маленький шарик солнца. От горящей в темноте свечки было бы больше тепла, чем от этого светила, укутанного облаками. Но все же это было солнце. В этих южных широтах летние ночи были чрезвычайно коротки. Это была самая короткая ночь в моей жизни. Мне же она показалась самой длинной.

4

Годы подпольной деятельности научили меня, что лучший способ борьбы с унынием и сентиментальной мутью – это подойти к проблеме с чисто технической стороны. Я пришел к следующему заключению: «Тебя нет, ты мертв. Ты сидишь на этом холодном, забытом богом и людьми островке; никто, на многие десятки миль вокруг, не может тебе помочь. Ты мертв, ты мертв, – повторял я себе вслух, скручивая сигарету. – Твое положение на сегодняшний день таково: ты мертв. Следовательно, если тебе не удастся выкрутиться, ты ничего не потеряешь. Но если сможешь спастись, в награду получишь все – жизнь».

Нам не следует пренебрегать силой, таящейся в размышлениях наедине с самим собой. Сигарета, которую я курил в эту минуту, чудесным образом превратилась в самый изысканный в мире табак. И дым, извергаемый моими легкими, был росчерком человека, которому не остается ничего другого, как принять бой в Фермопилах[2]. Я был изнурен, вне всякого сомнения, но ощущение бессилия отступило. Я не испытывал усталости – усталость испытывала меня. Пока я мог ощущать изнеможение, пока чувствовал, что мои веки свинцово тяжелеют, я был жив. Причины, которые привели меня в эту даль, казались теперь несущественными. У меня не было ни прошлого, ни будущего. Я был на краю света, вдали от всего мира, и меня окружало ничто. Когда я выкурил сигарету, я был бесконечно далеко от самого себя.