– Ну, так как же он умер? – спросил я.
– Кто умер? – спросила она недоуменно.
– Ганнибал. Ты хотела рассказать мне о его смерти.
– Ах, этот! Ну, он провел тридцать тысяч своих дружков через Альпы в Италию и дрался там с римлянами лет шестнадцать. Представляешь! Шестнадцать паршивых лет! И ни разу за все это время римляне его не побили. Ни разу! Ну, потом там было много всякого дерьма, и в конце концов он вернулся к себе на родину, где стал большой шишкой – героем войны и всякое такое. Но римляне не простили ему, что он так их обделал, и с помощью политики подстроили, чтобы его собственный народ пошел против него и выгнал его. Ты слушаешь что-нибудь из того, что я говорю?
– Конечно.
– Не знаю, чего ради я тут разоряюсь и трачу время на тебя. Я могла бы провести его в гораздо лучшем обществе. Я могла бы быть в компании, с кем только захочу. С кем угодно!
Сигарета в ее руках догорала. Я подставил пепельницу и вытащил окурок из ее пальцев. Она этого, похоже, даже не заметила.
– О’кей. Итак, римляне подстроили так, что народ Ганнибала выгнал его. И что дальше? – спросил я, искренне заинтересовавшись судьбой карфагенского полководца.
– Не выгнал. Отправил в ссылку, – сварливо поправила она меня.
– Отправил в ссылку. И что? Как он умер?
Лиза внезапно подняла голову с подушки и вперила в меня нетвердый, но явственно злобный взгляд.
– И что такого особенного в Карле, а? – гневно выкрикнула она. – Я красивей ее! Посмотри, у меня соски лучше! – Она распахнула пижамную куртку и неловко коснулась груди. – Как они тебе?
– Да, они… очень симпатичны.
– Симпатичны? Они бесподобны, вот что! Это само совершенство! Прикоснись, попробуй!
Она проворно схватила мою руку и положила ее к себе на бедро. Бедро было теплым, гладким и мягким. Нет ничего мягче и приятнее наощупь, чем кожа на женских бедрах. Никакой цветок, никакие перья и никакая ткань не сравнятся с этим бархатным шепотом женской плоти. При всех своих различиях в других отношениях, все женщины – молодые и старые, толстые и худые, красивые и некрасивые – обладают этим достоинством. Именно желание прикоснуться к женским бедрам и служит основной причиной того, что мужчина жаждет обладать женщиной и часто убеждает себя, что обладает ею.
– Карла рассказала тебе, чем я занималась во Дворце, что я там выделывала? – спросила она с непонятной враждебностью, переместив мою руку на небольшой волосатый холмик меж ее ног. – Мадам Жу заставляла нас играть в разные игры. Они там очень изобретательны по части игр. Карла не рассказывала тебе о них? «Всади вслепую», например? Клиенту завязывают глаза, и если он отгадает, в кого из нас он всаживает член, то получит приз. Руками щупать нас в это время нельзя, разумеется. А о «Кресле» она тоже не рассказывала? Очень популярная игра. Одна девушка становится на колени и упирается в пол руками, другая ложится спиной на ее спину, и их связывают вместе. Клиент же может трахать то одну, то другую по своему выбору. Как тебе это? Не возбуждает? Клиенты, которых добывала Карла, заводились при этом на полную катушку. Карла очень деловая женщина, ты знаешь это? Я что, я просто работала там и получала за это деньги. А она придумывала все это, все эти грязные штучки, от которых… тошно становилось. Карла готова сделать что угодно, чтобы добиться своего. Голова у нее настроена по-деловому, да и сердце тоже…
Она держала мою руку обеими своими, водила ею по всему своему телу и терлась о нее губами. Затем она подняла колени, раздвинув ноги, прижала мою руку к половым губам, большим, набухшим, влажным, и погрузила два моих пальца в темную жаркую глубину.
– Ты чувствуешь? – спросила она, обнажив сжатые зубы в мрачной ухмылке. – Чувствуешь, какие мышцы? Это достигается долгими тренировками и практикой – упражняешься часами, месяцами. Мадам Жу заставляла нас садиться на корточки и хватать этим местом карандаш – крепко, как рукой. Я так наловчилась делать это, что могла написать письмо этой хреновиной. Чувствуешь, какая хватка? Нигде и ни у кого не найдешь ничего подобного. Карле далеко до меня, это я точно знаю. Да что с тобой? Ты не хочешь меня трахнуть? Ты что, педераст какой-нибудь?…
Она по-прежнему не отпускала мою руку, но напряженная ухмылка исчезла, и она отвернула голову.
– Меня… кажется… сейчас вырвет.
Я освободил руку от ее железной хватки, встал и направился в ванную. Намочив полотенце холодной водой, я взял большой таз и вернулся в спальню. Она лежала на спине, неуклюже распростершись и прижав руки к животу. Я придал ей более удобное положение, накрыл тонким одеялом и положил на лоб свернутое полотенце. Она пошевелилась, но сопротивляться не пыталась. Вид у нее был теперь не столько сердитый, сколько болезненный.
– Он покончил с собой, этот Ганнибал, – проговорила она тихо, не открывая глаз. – Они хотели отправить его в Рим, чтобы его судили там, и он покончил с собой. Как тебе это нравится? После всех этих лет, этих слонов и великих сражений он взял и убил себя. И все это правда, Карла рассказала мне это. Карла всегда говорит правду… даже когда врет… Черт, я люблю эту бабу. Знаешь, она все-таки вытащила меня из этой клоаки… Да, и ты ведь тоже… И она помогает мне теперь очиститься от всего этого, Лин… то есть, Гилберт. Мне надо очиститься, да… Я люблю ее…
Она спала. Я понаблюдал за ней некоторое время, чтобы убедиться, что ей не станет плохо и она не проснется опять, но она погрузилась в глубокий сон. Я проведал Тарика. Он тоже крепко спал, и я решил не будить его. Я испытывал волнующее удовольствие оттого, что был один, окруженный тишиной и спокойствием. В этом многомиллионном городе, где половина жителей были бездомными, критерием богатства и власти была возможность уединения, которое можно было приобрести лишь на деньги, и одиночества, которого мог добиться лишь тот, кто обладал властью. Бедняки почти никогда не оставались в одиночестве в Бомбее, а я был бедняком.
Ни звука не долетало с улицы в комнаты, наполненные дыханием. Я двигался по квартире совершенно свободно, никто за мной не наблюдал. Благодаря двум спящим, женщине и ребенку, тишина была особенно приятна, а покой казался нерушимым. Это пробуждало во мне благостные фантазии. Когда-то такая жизнь была мне знакома: тогда женщина и спящий ребенок были моими, а я был мужем и отцом.
Я остановился возле письменного стола Карлы, заваленного бумагами. Посетившая меня на один миг фантазия о мирной семейной жизни съежилась и рассыпалась. В действительности моя семейная жизнь была разрушена, и я потерял своего ребенка, свою дочь. В действительности Лиза и Тарик ничего для меня не значили, и я ничего не значил для них. В действительности никому и нигде до меня не было дела. Находясь в гуще людей и мечтая об уединении, я по сути всегда и везде был один. Хуже того, мое бегство и добровольное изгнание опустошили меня, выкачали до вакуума и ободрали догола. Я потерял семью, друзей юности, родину и свою культуру – все то, что сформировало меня, сделало личностью. И, как это случается со всеми изгнанниками, чем дальше я бежал, чем большего успеха добивался, тем меньше во мне оставалось от самого себя.
Правда, для нескольких человек я был не совсем чужим – для нескольких новых друзей моей зарождающейся новой личности. У меня был Прабакер, маленький гид, влюбленный в жизнь. Были Джонни Сигар, Казим Али, Джитендра и его жена Радха – герои хаоса, которые пытались спасти разваливающийся город с помощью бамбуковых подпорок и упрямо любили своих ближних, как бы низко те ни пали, как бы ни были сломлены и неприглядны. У меня были Кадербхай и Абдулла, Дидье и Карла. Стоя перед зеркалом и глядя в свои ожесточенные глаза, я думал о них всех и спрашивал себя, что сблизило их со мной. Почему именно они? Чем они отличались от других? Такая разношерстная компания – самые богатые и самые обездоленные, образованные и безграмотные, праведники и преступники, старые и молодые. По-видимому, единственное, что их всех объединяло, – это способность заставить меня почувствовать… хоть что-то.
На столе лежала толстая тетрадь в кожаном переплете. Я открыл ее. Это был дневник Карлы, заполненный ее изящным почерком. Сознавая, что мне не следовало бы этого делать, я перелистал тетрадь, вторгаясь в ее потаенные мысли. Собственно говоря, это нельзя было назвать дневником в обычном понимании. Не было проставлено дат, не было отчетов о том, что она сделала за день, с кем встречалась. Вместо этого там содержались выдержки из романов и иных текстов с указанием автора и ее собственными комментариями и критическими замечаниями. Среди них было много стихов – из собраний сочинений, отдельных сборников и даже газет; под ними стояло имя автора и источник. Имелись и ее собственные стихи, переписанные по несколько раз с добавлением новой строчки, исправлением той или иной фразы. Некоторые слова в цитатах были помечены звездочками, и тут же были даны их словарные значения, в совокупности составлявшие своего рода словарь необычных или не вполне понятных слов. Встречались отдельные отрывки, записанные как «поток сознания» и раскрывавшие, что она думала и чувствовала в тот день. Часто упоминались друзья и другие люди, но всегда без имен – просто «он» или «она».
