Она вновь и вновь проверила уравнения. Скользнула взглядом по бесконечным колонкам цифр и греческих букв, пытаясь убедиться в том, что не ошиблась. Иди и исправь эту дурацкую ошибку. Что тогда говорил Бланес на лекции? Физические уравнения — это ключ к нашему счастью, к нашему ужасу, к нашей жизни и к нашей смерти. Элиса понадеялась, что решение, которое она нашла, правильное.
Желтые полоски, указывавшие на ход конфигурации ускорителя, дошли до конца строки. В нарастающем сумраке зала казалось, что эти линии разрезают блестящее от пота лицо Элисы и ее полуобнаженное тело с завязанной под грудью майкой. Жара почему-то нарастала — Картер говорил, что это связано с грозой и низким давлением. Раскачивая пальмы, ветер шумел, как туча саранчи. Дождя еще не было, но рев волн был уже слышен даже в зале.
Сто процентов — отрапортовали цифры. Послышался показавшийся ей знакомым звуковой сигнал. Начальный процесс завершен. Аппарат готовился к получению изображения и раскручиванию его почти на скорости света.
Она судорожно начала набирать на клавиатуре данные о рассчитанном количестве энергии.
Может, все и получится. Может, мне удастся узнать, кто Зигзаг.
Но что она будет делать, если это получится? Что она сделает, если убедится в том, что это двойник Давида, Картера или Жаклин… или ее собственный? Разве не прав был Бланес, когда сказал, что угадать в этом случае — так же плохо, как ошибиться? Что они все будут делать?
Она отбросила от себя эти вопросы и сосредоточила внимание на экране.
Бланес доставал из рации батарейки.
— Вытащите батарейки из всего, что у вас есть — телефонов, электронных записных книжек… Картер, вы проверили соединения на кухне и фонари?
— Я отключил всю технику. И батарейки оставил только в этом фонаре.
Картер ходил туда-сюда, держа фонарик в правой руке и вытянув левую, словно нищий за подаянием. На его ладони лежали маленькие гладкие монетки. Он подошел к Виктору — тот показал на запястье и улыбнулся:
— У меня механические.
— Невероятно. — В свете фонарика Картер смерил Виктора взглядом с головы до ног. — На дворе 2015 год, а у вас нет часов с компьютером?
— Есть одни, но я ими не пользуюсь. Эти хорошо работают. Это классические часы марки Omega. Еще дедушкины. Мне нравятся механические часы.
— Вы не перестаете меня удивлять, падре.
— Виктор, ты в лабораториях посмотрел? — спросил Бланес.
— В лаборатории Зильберга было два ноутбука. Я вытащил из них аккумуляторы.
— Отлично. Я велел Элисе отключить ускоритель и ненужные компьютеры, — сказал Бланес, подставляя сложенные корабликом ладони Жаклин, которая ссыпала в них батарейки. — Все это надо где-нибудь положить…
— На консоль. — Картер удалился в глубину зала. Как только он отошел в сторону, их поглотила тьма.
— Давид… — раздался неуверенный голос Жаклин, усевшейся рядом с ним. — Ты думаешь, он… скоро нападет?
— Ночь — самое опасное время, потому что он может воспользоваться включенным светом. Но мы точно не знаем, когда он это сделает, Жаклин.
Картер вернулся и поискал себе место на полу. Вчетвером они занимали меньше половины пространства кинозала: они сгрудились у экрана, как будто были вынуждены ютиться в маленькой палатке — Бланес сидел на стуле у стены, Картер и Жаклин — на полу, Виктор — на другом стуле с противоположной стороны. Тьма стояла кромешная, ее прорезал только луч фонарика в руках Картера, и жарко было, как в сауне.
В какой-то момент Картер отложил фонарик в сторону и вытащил из кармана брюк два предмета. Виктору показалось, что они похожи на куски черного водопроводного крана.
— Я полагаю, я могу это использовать, — сказал Картер, соединяя детали.
— Это ничего не даст, — предупредил Бланес, — но, если батареек в нем нет, можете пользоваться.
Картер положил пистолет на колени. Виктор заметил, что он смотрит на оружие с нежностью, несвойственной ему в обращении с людьми. Внезапно бывший солдат схватил фонарик и швырнул в сторону. Его движение было столь неожиданным, что вместо того, чтобы попытаться поймать фонарик, Виктор уклонился, и он ударился об его руку. Наклонившись, чтобы его подобрать, он услышал смех Картера. Идиот, подумал Виктор.
— Вам повезло, падре. Поскольку у вас механические часы, вам досталось право первого дежурства. Если я засну, разбудите меня в три часа. Я покараулю вторую половину ночи.
— Элиса позовет нас раньше, — сказал Бланес.
Какое-то время они просидели молча. Их тени, отбрасываемые на стены светом фонарика, походили на отверстия туннелей. Виктор был уверен, что слышит шум дождя. В кинозале не было окон (несмотря на неудобства, это было единственное помещение на станции, где все четверо могли более или менее удобно вытянуть ноги), но слышалось что-то похожее на очень громкие помехи, треск плохо настроенного телевизора. На эти звуки накладывалось завывание ветра. А ближе, в сумраке, слышалось прерывистое дыхание. Всхлип. Виктор увидел, что Жаклин закрыла лицо ладонями.
— Жаклин, в этот раз он не сможет напасть… — пытаясь вселить в нее уверенность, проговорил Бланес. — Мы на острове, на многие километры вокруг у него есть только батарейки этого фонарика и компьютер Элисы. Сегодня ночью он не нападет.
Она подняла голову. Теперь она не казалась Виктору красивой женщиной — это было тяжелораненое, дрожащее существо.
— Я… следующая, — очень тихо произнесла она, но Виктор ее услышал. — Я в этом уверена…
Никто не попытался ее утешить. Бланес глубоко вздохнул и прислонился к экрану.
— Как он это делает? — спросил Картер. Он сидел, вытянув ноги во всю длину, заложив руки за голову и опершись на стену, из футболки выбивались клочки покрывающих его грудь волос. — Как он нас убивает?
— Когда мы попадаем в его струну времени, мы в его распоряжении, — сказал Бланес. — Я объяснял уже, что в такой короткий промежуток времени, как в струне, мы не успеваем стать «твердыми», и наше тело и окружающие нас предметы становятся нестабильными. Там, внутри, мы как мозаика из атомов — Зигзагу достаточно вытаскивать один кусочек за другим или менять их местами, или уничтожать их. Он может делать это как хочет, так же, как управлять энергией света. Одежда, все, что остается за пределами струны, и значит, живет своей жизнью, нам не принадлежит. Ничто нас не защищает, мы не можем использовать никакое оружие. В струне времени мы наги и беспомощны как младенцы.
Картер сидел неподвижно. Казалось, он даже не дышит.
— Сколько это продолжается? — Он вытащил из кармана брюк новую сигарету. — Боль. Сколько, по-вашему, она длится?
— Никто из испытавших это не вернулся, чтобы нам рассказать, — пожал плечами Бланес. — У нас есть только описание Рика: ему казалось, что он провел в струне несколько часов, но тот двойник был не таким мощным, как Зигзаг…
— Крейг и Надя мучились несколько месяцев… — прошептала Жаклин, обхватывая руками ноги, точно она совсем окоченела. — Об этом свидетельствуют результаты вскрытий… Несколько месяцев или лет жестокой боли.
— Но, Жаклин, мы не знаем, что произошло с их сознанием, — поспешил вмешаться Бланес. — Возможно, их восприятие времени было другим. Объективное и субъективное время — разные вещи, не забывай… Может быть, с их точки зрения, все произошло очень быстро…
— Нет, — откликнулась Жаклин. — Не думаю…
Картер рылся в карманах — вероятно, искал зажигалку или спичечный коробок, потому что во рту у него все еще торчала измятая сигарета. Но в конце концов махнул рукой, вытащил сигарету изо рта и, глядя на нее, проговорил:
— Я много раз видел пытки и испытывал их на себе. В 1993 году я работал в Руанде, занимался подготовкой нескольких военизированных групп племени гуту в районе Мурехе… Когда началась заварушка, меня обвинили в предательстве и решили подвергнуть пыткам. Один из командиров заявил, что они будут действовать не спеша: начнут с ног и дойдут до головы. Для начала они острыми палками выдрали мне ногти на ногах. — Он усмехнулся. — Такой боли я не испытывал за всю свою проклятую жизнь. Я рыдал и мочился от боли, но хуже всего было думать о том, что они только начали — это были всего лишь ногти на ногах, эта сухая дребедень, которая растет на самом дальнем конце тела… Я думал, что не выдержу, что мой мозг взорвется до того, как они дойдут до пояса. Но через два дня в деревню вошла одна из групп, которые я готовил, они убили тех, кто меня пытал, и освободили меня. Тогда я подумал, что всегда есть предел страданиям, которые можно вынести… В военной академии, где меня учили, говорили: «Если боль длится долго, ее можно вынести. Если она невыносима, ты умрешь, и долго она не продлится». — Он снова рассыпался старческим, усталым смешком. — Предполагалось, что эта теория подкрепит нас в трудный момент. Но это…
