— Есть, Леонид Ефимович! — отрапортовал Витюня, наклонился, подхватил Захаржевского под мышки, рывком поднял и без особых церемоний потащил к выходу.
…Кони резво рванулись врассыпную, и от злой мачехи остались кровавые клочки. Юный Дроссельмайер жизнерадостно отщелкивал бошки Мышиному Королю. Задрав к небу острые рыжие морды, скорбно выли Анна с Марианной, навек превращенные в дворняжек. Забившись в самый дальний закуток Лабиринта, истекал черной кровью смертельно раненный Минотавр… От тотального торжества добра Никитушка заплакал и проснулся. Было темно и страшно, и только в дверную щелку полоской лился свет. Никитушка, дрожа, встал, одернул мокрую рубашонку и пошел на свет.
За свет он принял полумрак — синевато мерцал ночник над входной дверью, да на полу возле бабушкиной комнаты подрагивал красноватый ромбик. Там скрипело, и тихо поскуливал кто-то маленький.
— Собачка, — прошептал Никитушка.
В доме не было собачки. Зато появился новый ребенок — маме в больнице выдали. А Никитушке сказали, что теперь у него есть сестричка. В бабушкиной комнате вякнуло; он толкнул дверь…
Неровный багровый свет — и черный силуэт, сгорбленный над столом.
— Бабуска, бабуска, бабуска… — зачастил Никита, пятясь.
Бабушка выпрямилась, обернула к нему чужое, страшное лицо. Никиту шка заплакал.
— Иди к себе, — чуть нараспев сказала бабушка. — Нечего тебе тут…
— Сестьичка… — пролепетал малыш сквозь слезы.
— Иди, иди, — повторила бабушка. — Не сестричка она тебе.
Никита закричал…
— Эй, чего развопился? — прогудел незнакомый голос, и чья-то рука сильно тряхнула Люсьена за плечо. Он вздрогнул и открыл глаза. На мгновение пробила жуть, но, увидев впереди затылок Рафаловича, Люсьен моментально все сообразил и успокоился.
— Надо же, как набрался, — произнес он, искательно и игриво заглядывая в лицо сидящего рядом верзилы в безрукавке.
Верзила буркнул что-то неразборчивое и отвернулся.
— Это вы меня домой везете, что ли? — спросил Люсьен в затылок Рафаловича и, не дождавшись ответа, продолжил: — Классная у тебя тачка!
— Какая есть, — не оборачиваясь, бросил Рафалович.
— А я вот свою у гостиницы оставил. Как бы не случилось чего…
— Проспишься — заберешь. Ничего с ней не случится.
— Адрес-то мой как узнали? Я сказал?
— Татьяна дала.
— Татьяна? А откуда… Впрочем, да, она же мне открытку… Нет, все-таки молодец Танька, собрала всех, через столько-то лет. Теперь надо бы почаще встречаться…
Рафалович неопределенно хмыкнул.
— А славно посидели, да? Я как Поля увидел, живого, так прямо обомлел.
Рафалович промолчал. Люсьен вздохнул, зажмурился и выпалил:
— Слушай, Ленька, выручи, а? По старой дружбе? У меня, понимаешь, деньги украли. Я отдам, честное слово. Мне скоро заплатят, я сразу… Это же для тебя не сумма, а? Тысячу баксов?
Рафалович молчал. «Понтиак» плавно и тихо полз по Николаевскому мосту.
— Ваньке-то ты сам предложил, — с обидой продолжил Люсьен. — А он книжки публикует, квартира у него своя есть…
— Сережа, — не дослушав, обратился Рафалович к шоферу. — Завезешь меня в офис на Конногвардейском, подъедешь ровно в восемь. Потом подкинешь этого фрукта на Галерную. Витюня, а ты до дверей его проводишь и выдашь пятьдесят долларов из моих.
— Ясно, Леонид Ефимович, — отозвался гигант в безрукавке.
— Как это пятьдесят?.. — начал Люсьен, но Витюня так больно сдавил ему локоть своей железной клешней, что он охнул и замолчал…
— Спасибо, Таня, — со вздохом проговорил Иван, перебросив через руку плащ. — Пора мне. Спасибо за все. Будьте счастливы и нас не забывайте.
— И тебе всяческого счастья, — сказала Таня и подставила щеку для поцелуя.
Иван приложился сухими губами, тут же отвел побитую сединой голову.
— Лучше пожелай мне покоя и довольства, — еле слышно пробормотал он. — А счастье свое я упустил. Давно уже.
— Ну что ты! — поспешно возразила Таня, но при этом совсем непроизвольно кивнула головой: упустил, годы протранжирил.
Он отвернулся, сгорбился, вышел, не оглядываясь. А Таня воротилась в гостиную. Павел сидел у окна и курил. Она подошла, опустилась в соседнее кресло. Павел поднял голову.
— Ну что?
— Устала… Ты оказался прав. Ни к чему все это было затевать. Такие все чужие, и нам, и друг другу. А уж как старались, себе и другим внушали, будто по-настоящему рады встрече. Даже когда тебя увидели, живого и здорового, обалдели, конечно, но так ли уж обрадовались?.. Знаешь, такое чувство, будто захотела второй раз войти в ту же реку, а реки уже нет, одна старица застойная. Окунулась — и вся в грязи, в ряске, не отмоешься…
— Ты действительно устала. Слишком много впечатлений навалилось разом, а теперь отхлынуло. Я бы на твоем месте прилег немного.
— А ты?
— Не хочется.
— Думы одолели?
— Одолели. Не помню, рассказывал тебе или нет, только в этот самый день ровно двадцать четыре года назад мы начало новой жизни отмечали.
— Как это — новой жизни?
— Окончание школы. Их класс только-только выпускные сдал.
— Их класс? — недоуменно переспросила Таня.
— Ну да. Они ведь все в одном классе учились — и Ванька, и Леня, и Ник… и Елка тоже… Таким составом на озера и рванули, на велосипедах. Молодые были, у каждого все впереди. А теперь вот встретились… те же, но без Елки…
— Прости, я не знала…
— Не извиняйся. Ты правильно поступила. Нужно было взглянуть в глаза друг другу еще раз — наверное, последний. Я за сегодня много пережил и, кажется, многое понял.
— Что ты понял?
— Пока не знаю. Точнее, знаю, только в слова не ложится. Что ничего не бывает случайно, что ли.
Павел замолчал. Таня подошла к его креслу, обняла мужа сзади, прижалась лбом к затылку.
— Люблю тебя, — прошептала она. — Так люблю тебя…
— Моя единственная… — Павел внезапно вздрогнул. От этого неожиданного движения вздрогнула и Таня.
— Что? — встревоженно спросила она. — Что это было?
— Так, ничего… Почудилось. — Он помолчал. — Ты иди. Я докурю и тоже поднимусь. Надо бы вздремнуть немного перед ночной прогулкой. Не передумала еще белыми ночами полюбоваться?
— Нет, что ты…
Она расцеловала его и отправилась в спальню. Павел потушил сигарету, встал, в окно поглядел на залив.
И вновь из пустоты отчетливо шепнул голос, который он не мог не узнать:
— А как же я?
* * *
Иван перешел широкий мостик через Смоленку и нырнул в метро. На эскалаторе ехал, прикрыв глаза — не хотелось видеть чужих лиц, чужие затылки тоже раздражали… Вот так, казалось, уже ничем не проймешь заиндевелую душу, ан нет. Сегодняшняя встреча потрясла, ошеломила и раздавила, что он понял только сейчас, оставшись один. Ошеломил вид воскресшего Павла, метаморфозы, происшедшие с друзьями юности, которых в иных обстоятельствах и не узнал бы — а узнал, прошел бы равнодушно мимо. А раздавили счастье и любовь, вспыхивавшие в бездонных зеленых глазах бывшей жены всякий раз, когда взгляд их падал на Павла, ее нестерпимая, почти нечеловеческая красота, лишь усиленная годами. Вновь, как двадцать лет назад, он был влюблен, но на этот раз совершенно безнадежно. Какой идиот, ну какой же идиот, сам соскочил с поезда счастья, и поезд тот давно ушел без него, и теперь не догонишь…
«Приморская» — станция конечная, вагоны на посадку подают пустые, всегда можно занять свободное местечко, присесть тихонечко, снова закрыть глаза, постараться вызвать в памяти любимый образ и, притворившись спящим, всласть пострадать.
И вот в темноту сомкнутых глаз улыбкой чеширского кота вплыли алые губы, раздвинулись, открыв жемчуг мелких, острых зубов.
— Ты? — выдохнул Иван. — Откуда?… Подвел его тогда автопилот, крепко подвел, убил второй — и последний — шанс, данный ему судьбою… Не поперло с самого начала, в обоих гастрономах было только кислое шампанское, да еще аперитив «Степной», бродяжья радость. И потащила нелегкая в подвальную разливуху, а там случился кто-то знакомый и херес молдавский. Понеслась арба по кочкам… Очнулся в кровати, а в какой — не понял сначала, втек в ситуацию только когда явилась матушка родная со скорбным фейсом, волоча на буксире кого-то в белом халате. Укол, беспамятство, потом капельница, палата с голыми стенами и замком, запертым снаружи…
Ужас! Как рвался тогда обратно, к ней, к любимой, с нежными руками, смелой, доброй, несчастной, такой беззащитной и одинокой… Боже, до чего одинокой! Как ни пытался, так ведь ни разу за все эти угарно-счастливые месяцы не сумел развеселить Таню, нередко готов был сам ширануть ее, лишь бы увидеть золотое сияние глаз. Но ручки, как у всякого пьянчужки, трясло, да и жалко было иголкой колоть эту дивную прозрачную кожу. Хоть и приучился постепенно догоняться после бухалова колесами или травкой, которую, щеголяя эрудицией, называл английским словом «хэмп», да и опия, ежели дадут, не прочь был вогнать через клизму, но иглы боялся как огня. Всякий раз при виде шприца в Таниных руках душа кричала о беззащитности любимой, ее уязвимости, но как и от кого защитить эту красоту — не знал, и счастлив был от того, что его принимают таким, какой он есть, не теребя и ничего не требуя… А потом ему сообщили, что она тоже здесь, в глубокой коме, считай, при смерти, и неизвестно, вкарабкается ли. Передозировка. А нашел ее Павел, бывший муж, бывший друг… К ней так и не пустили. Несколько дней подряд приходил неприятный следователь, все что-то выспрашивал, выведывал, сам ничего не рассказывал. Потом следователь пропал, а через день исчезла и она. С концами, как в омут канула, оставшись лишь воспоминанием, мучительным, сладким и горьким одновременно, уходящим…
