Было невозможно сделать больше. Уорнер поднялся, потом постоял поблизости, наблюдая. Латимер был неподвижен, если не считать его рук, которые, казалось, приводились в движение каким-то иным источником энергии: они изгибались, взмахивали и шлепали по земле. Потом и они остановились. Спина Латимера слегка изогнулась, и он безумным взглядом уставился в небо.
Уорнер тяжело дышал, делая мерный вдох и выдох, как человек, который собирается то ли засмеяться, то ли чихнуть. Он подождал, пока его дыхание успокоится, потом осмотрел себя с ног до головы. Прорезиненное пальто было крест-накрест разрисовано разводами и полосами крови, как будто его поливали из шланга. Уорнер снял пальто и немного отер о траву, а потом сложил его лицевой стороной вовнутрь и перекинул через руку. Он ободрал с ветки бука листья и потер ими пятна на своих брюках. Теперь это выглядело так, как будто он поскользнулся в грязном месте.
Прежде чем начать подниматься вверх по склону, Уорнер подтащил Латимера к стволу большого дерева и похлопал по карманам в поисках ключей от машины. Забрав их, Уорнер скатил Латимера в кустарник. Тело перевернулось дважды, оставшись лицом вверх.
– Да, – сказал Уорнер, – я предполагал, что ты скажешь что-то в этом роде. – Он пнул торчащую ногу, заталкивая ее под укрытие из листьев. – Я предполагал, что именно это ты и собирался сказать.
Он прогулялся обратно к автостоянке и проехал на машине Латимера пару миль дальше по дороге, припарковав ее на придорожной площадке, прикрытой деревьями. Это должно было дать ему несколько часов, а возможно, и день. Он вернулся к своему автомобилю и положил прорезиненное пальто и кастет в багажник. Едва выехав на дорогу, он снял трубку телефона и начал устраивать дела.
* * *
Лес был полон легких шумов: звери и птицы, ветерок, шелестящий в самых верхних ветках. И рука Эдварда Латимера среди опавших листьев. Пальцы погружались в землю и вспахивали ее, погружались и вспахивали, словно какой-то зверек рыл себе на зиму нору. От его лица исходил странный жуткий звук, что-то вроде крика диких гусей. Пальцы погружались и вспахивали, а потом остановились.
Длинные стебельки травы поднялись из его растянутых губ. В уголке рта появился червячок, выползший из комка земли и слепо обнюхивающий воздух.
Латимеру понадобилось десять минут, чтобы рассказать то, что он знал. Протеро и Кэлли сидели молча, слушая мертвеца. Протеро прослушивал пленку уже второй раз. Он выключил кассету.
– Они нашли его? – спросил Кэлли.
– Они нашли его машину. Это все.
– Кто ездил брать Уорнера?
– Группа по особо опасным преступлениям. Никого не было дома. – Протеро тут же поправил себя: – Никого не было в двух домах: ни в лондонском, ни в загородном. У него еще есть дом в Нормандии. Французы сейчас проверяют. Я не думаю, что он окажется там.
– Есть и другие, с кем мы можем потолковать, – напомнил ему Кэлли.
– Есть другие?
– Ну, этот парень, который владеет галереей. Портер. Остальные члены правления.
– Латимер ничего не говорил ни о ком из них. Он упомянул только Уорнера.
– Хэммонд был убит ради того, чтобы эти две картины можно было переправить в Америку. Поэтому же были убиты все остальные. Все. Эта галерея торговала как всякая другая, но продавала также и работы, украденные по заказу. Они должны знать об этом.
– Одни могут знать, – сказал Протеро, – другие могут не знать, но все они скажут, что не знали.
– Мы можем попытаться. – В голосе Кэлли слышалось раздражение.
– Разумеется. – Протеро вставил кассету обратно в ее пластиковый футляр. – Мы можем попытаться.
* * *
Сначала Кэлли попытался с Элисон Траверс. У нее был дом в той части Лондона, где большинство людей вряд ли смогли бы позволить себе иметь комнату. У людей, живущих в подобных районах, всегда есть собственные дома. Человек в серой униформе мыл темно-зеленый «роллс-ройс». Когда Кэлли прошел мимо, он поднял голову, предчувствуя недоброе. Посмотрел назад, в направлении улицы, и увидел Доусона, который вылез из машины подождать. Беда.
Элисон Траверс оказалась блондинкой, преисполненной самоуверенности. Она вела Кэлли через дом так, словно это было целое поместье. Отхлебнув из рюмки, она спросила:
– Что с моим отцом?
– Возможно, что он замешан в весьма серьезном преступлении.
Коротко засмеявшись, Элисон сказала:
– Что?
Он начал спрашивать ее о галерее, и она слегка успокоилась. Подумала: подделка, уклонение от уплаты налогов, контрабанда... Она даже пыталась немного пошутить:
– Это, знаете ли, у нас в крови. Мои предки были баронами-разбойниками: украли едва ли не всю восточную Англию. – Потом она засомневалась, уместно ли было говорить это, и добавила: – Вам следует знать, что мой отец никогда не стал бы поощрять какие-либо противозаконные действия. – Тон ее был официальным, этакий пресс-секретарь в шелковой блузке.
Кэлли спросил ее об акциях.
– Я просто держала их для него. В действительности это было нужно для голосования. По сути дела, ему хотелось владеть галереей и контролировать ее так, чтобы... – Она умолкла.
– Чтобы никто не знал? – предположил Кэлли.
– Это противозаконно?
– Нет.
– Тогда в чем же таком вы его обвиняете?
– Вы знаете, где он сейчас? – спросил Кэлли.
Они оба подождали ответа на свои вопросы. В конце концов Элисон сказала:
– Какая-нибудь бюрократическая придирка, ловля блох, выискивание мелких нарушений. – Поскольку она почти разозлилась, она решила налить себе еще порцию.
Кэлли кивнул, он, должно быть, обдумывал ее предположение.
– Я спросил вас, не знаете ли вы, где он сейчас.
Она поразмышляла над этим некоторое время и сказала:
– Возможно, я не должна говорить вам больше ничего без присутствия моего адвоката.
– Как пожелаете. Но это довольно простой вопрос.
Она поразмыслила еще, а потом сказала:
– Нет, я не знаю.
Кэлли встал, собираясь уходить, и увидел, что Элисон немного расслабилась. Он приучился задавать вопросы под занавес. В таких случаях часто удавалось вытянуть ответ.
– Одни ваши акции не позволяли вашему отцу иметь контрольную долю.
– Нет, – это было все, что она намеревалась сказать.
Когда они подошли к двери, Кэлли спросил:
– Вы знаете одну особу по имени Мари Уоллес?
В ямке на шее Элисон появился румянец, расползшийся на ее ключицы, как хомут. Вместо ответа она спросила:
– Вам известно, что моя мать умерла?
– Так вы знаете ее или нет?
– Я знаю о ней. Мы никогда не встречались. – Она открыла дверь.
– Галерея Портера иногда торгует крадеными произведениями искусства. – Кэлли смотрел в сторону от нее, куда-то в направлении дороги. Он постарался, чтобы это прозвучало так, словно ему только что пришла в голову подобная мысль. – Вы знали об этом?
Ее лицо обратилось к нему. Она сказала:
– И это то, что?.. – А потом: – Неужели вы могли поверить?.. Дверь оставалась полуоткрытой, пока Элисон приходила в себя.
Кэлли выслушал ее очередное упоминание о своем адвокате и пошел обратно к машине.
– Ну? – спросил Доусон.
Кэлли покачал головой. Элисон Траверс в принципе нравилась идея мошенничества, но ей недоставало выдержки, чтобы следовать ей. На ее лице, однако, ясно читалась убежденность, что у ее отца найдется столько выдержки, сколько может потребоваться.
* * *
У Мари Уоллес выдержки было мало, а еще меньше она могла сказать. Она сидела на постели и смотрела на Кэлли, явно не понимая, кто он такой. Лицо тридцатипятилетней женщины на теле, которое годиков на десять постарше. Комната была полна разной одежды, она была повсюду: на креслах, на полу, на плечиках, висевших на полуоткрытых дверцах стенных шкафов, на спинках постели, на самой постели... Женщина сидела посреди всего этого в тонком домашнем халате, одна голая нога вытянута вперед, другая – подогнута под себя. Кэлли старался смотреть на что-нибудь еще.
– Он сказал мне, чтобы я приготовилась, – говорила она. – Он сказал, чтобы я укладывалась.
Она была настолько пьяна, что, должно быть, говорила на каком-то странном диалекте, слабо знакомом Кэлли. Ему пришлось сосредоточить внимание на переводе. Это отвлекло его мысли от позы Мари. Она взяла стакан, который, накренившись, покоился на покрывале, и начала рыдать, сотрясаясь всем телом и расплескивая джин себе на колени.
– Это было все... Но он... жди здесь, укладывайся... Я заеду за... Потом... Потом... Потом...
Поскольку она говорила, не умолкая, Кэлли напряженно слушал, хотя и понимал, что в этом не было никакого смысла. Она таращилась на него, рот ее был открыт, как у дурацкой куклы, лицо стало красно-серо-голубым от размытой слезами косметики, что напоминало грязные переливчатые цвета лужицы бензина. Спустя мгновение она опрокинулась на спину посреди груды шелка и косметики и расплакалась так горько, как могут плакать поистине несчастные существа. Ее халат разошелся у пояска, оставив ее почти обнаженной. Волосы в паху были блестящими от джина.
