— Не напрягайся. — Она взяла его за член, отвела в сторону и прижала спиной к стене. Потом подняла платье и сунула руку Поттса себе в трусики. Поттс слегка обалдел. Вошел один из байкеров.
— Ребята, я вам не помешаю.
Он встал к писсуару, глядя на то, как Поттс и Дарлин ласкают друг друга. Уходя, байкер одобрительно присвистнул и подмигнул Поттсу.
— Может, к тебе поедем? — предложила Дарлин.
— Нет.
— Женат?
— Нет.
— Тогда чего? Мне начхать, если у тебя бардак. Лишь бы койка была.
— Просто я никого к себе не вожу.
— Чего так?
— Хватит меня допрашивать. Не вожу — и все. Хочешь довести дело до конца или нет? Так поехали к тебе.
— Нельзя. У меня ребенок. Притащу домой кого-то, малыш трепанет социальному работнику.
Они доехали в ее машине до мотеля. Поттс напился в стельку, поэтому отдал ей пачку денег. Она была пьяна чуть меньше, чем он, и пошла снять номер. Вернулась Дарлин через несколько минут, по-прежнему держа деньги в руке. Посмотрела на них, потом на Поттса и засунула купюры в лифчик.
— Хочешь получить их назад? Иди и забери.
В номере Дарлин села на кровать и достала пол-литровую бутылку водки из сумочки. Отхлебнула сама и предложила Поттсу.
— Что-то ты на взводе. Всегда такой или только со мной?
— Ничего я не на взводе.
— А что, на взводе — это здорово. Я люблю, когда чуток страшно.
Она вернулась на кровать и поманила к себе Поттса.
— Ну иди же, лапуля. Поговори чуток с мамой Дарлин. Поттс плюхнулся на кровать. Она притянула его голову к своей груди и стала нежно гладить. Поттс закрыл глаза.
— Жизнь у тебя тяжелая, да? Вижу. Это ж всегда видно, когда жизнь тяжелая. А чуток любви — как раз то, что нужно, да, милый? Чтобы кто-то был с тобой нежным и мягким. Жизнь-то колется. Нельзя же, чтобы все время было тяжко, правда?
Дарлин взяла его за подбородок, подняла и нежно поцеловала в губы. Посмотрела в глаза.
— Глаза у тебя красивые. Я сразу заметила. Такие большие и грустные. Люблю такие. Я подумала: человеку с такими глазами надо, чтобы его кто-то любил.
Поттс наблюдал за тем, как она раздевалась. Дарлин была по-своему красива. Бледная кожа, сексуальное тело. Но все портил ужасный шрам на животе. Она заметила, что Поттс смотрит на него.
— Не нравится?
— Нормально.
— Уродливо, да? Все врачи, когда я рожала. Инфекция. Я чуть не умерла. Ты меня расхотел? Такое с мужиками бывает.
— Нет, я хочу тебя.
Она положила его руку на свой живот. Он пробежал пальцами по шраму.
— А ты хороший. Правда?
— Правда. Я хороший.
— Ну давай. Раздевайся. Чуток подразню, а потом буду тебя любить.
Поттс разделся и лег на кровать рядом с ней. Она вдруг оробела. Поттс начал трогать ее за разные места, она смущенно хихикала. Прямо как школьница. Дарлин притянула его и как будто вобрала в себя. Она толкнула его на спину, оказалась сверху и улыбнулась — в этот момент Поттс подумал, что никогда не видел женщины красивее. Лампа горела точно у нее за головой, и Дарлин была похожа на ангела с нимбом. Поттс попал в рай. И сам стал ангелом.
Она перекатилась на спину и потянула его, чтобы он оказался сверху. Он поцеловал ее, не прекращая движений. Возбуждение становилось все сильнее, и Дарлин отвернулась. Впилась ногтями в спину Поттса. Обхватила его ногами, выгибаясь под ним, прося, чтобы он двигался резче, быстрее. Поттс решил, что он кончит, но Дарлин остановилась и положила его руки себе на шею. Поттс не понял, что от него требуется. Она обожгла его взглядом.
— Ну же. Чего замер, давай.
Поттс сжал пальцы и почувствовал, что она снова двигается под ним. Его все это слегка напрягало, но стоило ему ослабить хватку, как Дарлин приходила в бешенство. Наконец она сжала его руки, показывая, чего хочет. Она покраснела, потом побагровела, в ее горле раздалось сдавленное бульканье. Поттс хотел остановиться, но женщина ударила его по рукам, и он продолжил. Она начала биться в судорогах. Ее глаза закатились. Поттс испугался, что задушит ее насмерть. Делать ей больно ему не хотелось. Она шлепала по кровати ладонями. Поттс замер и убрал руки с ее шеи. Дарлин ловила ртом воздух и, кажется, приходила в себя. Сфокусировав взгляд на нем, она посмотрела на него как-то странно и вдруг заорала:
— Какого хрена ты перестал? Я бы вот-вот кончила! Уже всего ничего осталось. Сукин сын недоделанный!
Поттс отодвинулся от нее. Дарлин впала в истерику. Она сидела посреди кровати, рыдала, ругалась и пыталась выпутаться из простыни. Поттс натянул брюки и выскочил из номера с ботинками в руках. Доковылял до парковки. Прохлада из пустыни ударила ему в лицо, и все стало еще хуже. Он был в растерянности. Поттс огляделся в поисках своего мотоцикла и вспомнил, что они приехали на ее машине. Он поставил на землю ботинки и попытался влезть в них. Тут на пороге появилась голая Дарлин и стала ругать его на чем свет стоит:
— Да ты что, совсем того? Что, не потянул такую бабу, как я, гомик несчастный? Угадала? Неудачник долбаный, гомосек чертов.
Она продолжала сыпать проклятиями. В других номерах открывались двери, Поттс ковылял прочь от мотеля, неся в руках рубашку и ботинки, а Дарлен все кричала.
Дэвид Шпандау жил в старом доме с двумя спальнями в Вудланд-Хиллз. Дом был небольшой, но к нему примыкал симпатичный дворик. Шпандау устроил в нем пруд, запустил туда рыб и черепашку. Черепашка чувствовала себя там прекрасно. А вот рыб поедали еноты. Что ни день Шпандау недосчитывался одной. Время от времени он находил под изгородью хвост или плавник, а то и два. И шел покупать еще одну рыбу. Шпандау подумывал, не засесть ли как-нибудь ночью у окна с дробовиком, чтобы застукать проклятых енотов на месте преступления. Причем подумывал вполне серьезно, и это слегка пугало его. Они ведь просто зверюшки, в конце концов. И придумывать план мести им — это же верная дорога в дурдом. Лучше бы по ней не ходить. Но все лее Шпандау уже жалел, что вырыл этот чертов пруд. Предполагалось, что он поможет ему расслабляться, а пока только раздражал.
Он въехал на дорожку у дома, вышел из машины, открыл шаткий гараж на два места и поставил «БМВ» рядом с пикапом. Это был подновленный «Шеви-Апачи» 1958 года, на котором Шпандау ездил бы с гораздо большим удовольствием, чем на «БМВ», казавшемся ему слишком претенциозным. Но Корен арендовал для своих агентов именно такие машины. Аргументы его были просты: «БМВ» настолько примелькались, что в Лос-Анджелесе не выделяются из потока, и в то же время они достаточно стильные — в самый раз для его работников. Для Шпандау же это был огромный немецкий драндулет, в котором к тому же нельзя курить.
Шпандау сам был из немцев. Его отец, мясник, приехал из Дюссельдорфа сразу после войны. И, видимо, машина напоминала Дэвиду о нем. Темная, холодная, равнодушная. Папаша бил его широким солдатским ремнем, и Дэвид всегда подозревал, что он оставил его на память о своей службе в рейхе. Шпандау как-то спросил отца, был ли тот нацистом. Старина Хорст влепил ему так, что Дэвид пролетел до стены. В магазине папаша целыми днями яростно рубил туши, как будто это были евреи, цыгане или гомосексуалисты. Потом возвращался домой, чтобы упиться шнапсом и терроризировать жену и детей. Катрину, дочку, которая была двумя годами младше Дэвида, он не трогал. Ке он добивал бранью. Какие-то немецкие гены не давали ему поднять руку на женщину, но орать на нее не мешали. Так что им доставалось не меньше, чем мясу в магазине. Слыша, как кто-то восхищается «БМВ» — «прекрасный образчик немецкой инженерной мысли», — Шпандау вспоминал безжалостную деловитость, с которой отец расправлялся с мясом и людьми. Но мысли об этом тоже были прямым путем к безумию: ведь это всего-навсего машина.
Шпандау по дороге заехал на рынок и теперь взял с сиденья пакет с покупками и захлопнул дверцу гаража. Замысловатых пультов управления он не терпел. День выдался жаркий, и белая рубашка на спине совсем промокла под пиджаком «Армани». Л в доме было прохладно и темно. Уходя, он закрыл шторы и включил кондиционер. Как же приятно утаиться дома: тихо, спокойно — и он один. Ему нехватало Ди. Но, положа руку на сердце, хорошо, когда никого нет. Весь мир остается снаружи. И никто не жужжит над ухом. Делия ушла от него год назад. Полюбовный развод — если молено так сказать о разводе. Он не возражал. Шпандау давно понимал, что этим все кончится. Они оба понимали. Пока он работал каскадером, все шло прекрасно. Ди уважала эту работу — ведь тем же самым занимался ее отец. Потом у Шпандау случилась черная полоса: за год он переломал чуть не все кости, да еще продюсеру вмазал.
Сломать за десять месяцев бедро, руку и ключицу — само по себе плохо. А Дэвид еще в придачу вышел из себя на площадке и красиво двинул в челюсть одному важному хмырю. Хмырь выплюнул несколько дорогих зубных коронок и вызвал адвоката. Адвокат пригрозил засудить старшего каскадера, Бо — владельца компании и по совместительству отца Ди. Бо отругал Шпандау, но стал в суде на его защиту, хотя выгородить все равно не смог. Бо отказался уволить Дэвида. Чтобы не ставить тестя под удар, Шпандау ушел сам, успокоив тем самым хмыря. Он просидел дома три месяца. Почти каждый вечер напивался до поросячьего визга. А потом на него свалился Корен, предложивший работать сыщиком. И Шпандау узнал, что это занятие ему по силам и к тому же не грозит травмами.
