– А как же насчет пресловутого британского чувства юмора?
– Той самой иронии, которой вы так гордитесь? Со времен Вьетнамской войны даже средний американец научился быть ироничным. Ирония – юмор всех умирающих империй.
Я указала ему на улицу и на ребенка, сидящего у лачуги:
– А как же все это?
Рэм вдруг едва заметно пригнулся, словно кто-то нечаянно ударил его локтем в бок.
– Это все равно было бы и без меня.
Я отвернулась, внезапно ощутив сильную усталость.
– Послушай, Рэм, я валюсь с ног. Если ты получишь еще какие-нибудь сведения от своего двоюродного брата, позвони мне в отель.
* * *
Я сразу же узнала водителя такси, остановившегося рядом с офисом Рэма.
– Неужели это мой старый знакомый-поэт?
– Я уже возвращался сюда несколько раз на тот случай, если мадам понадобится моя помощь.
– Вы смогли бы значительно больше заработать в другом месте.
– О нет, в прошлый раз вы дали мне очень щедрые чаевые.
– Это значит только то, что сегодня утром я вам переплатила.
Светящаяся пластиковая мадонна свисала теперь с зеркала заднего обзора, и новая окантовка из рождественской мишуры затеняла ветровое стекло. Позади меня голографическое изображение Шивы соседствовало с каким-то буддистским или джайнистским святым и с чудовищной репродукцией иллюстрации какого-то английского художника XIX столетия к «Буре» Шекспира с изображениями Просперо и Миранды.
При всем том приятно иметь дело с таким услужливым таксистом, принимая во внимание характер бомбейского транспорта.
– «Буря» – лучшая пьеса для Бомбея, – заметил Томас, указывая на загнувшийся листок с фигурой Просперо. – Вы ее знаете, мадам?
– Немного. Но надеюсь, вы не очень оскорбитесь, если я буду несколько вольно обращаться с текстом? Как поэт вы должны меня понять.
– Конечно, я не стану поднимать бурю в стакане воды, – отозвался он, улыбнувшись.
В окно автомобиля влетел мускусный аромат пальмового сока и маслянистой сладости свежего кокоса от человека с самодельной теркой из жестяной банки в руках, а за ним волна орехового аромата от жарящегося нутового теста в лотке уличного торговца. Смешение контрастных запахов: канализационные стоки и жасмин, дешевые сигареты и керосин. И среди всего этого таксист, цитирующий Шекспира.
Я представила традиционную рекламу в туристическом агентстве: «Приезжайте в Индию, страну контрастов».
Мой чемодан был открыт, но все еще не разобран. Сверху уложены книги из библиотеки отца, которые прислала мне сестра после его смерти: «Азбука моряка, застигнутого бурей» Пиддингтона и «Метеорологический путеводитель по Индии» Блэндфорда 1877 года, наиболее популярный трактат по тропической метеорологии конца XIX столетия.
На форзаце Блэндфорда Миранда написала: «Папа сказал мне, что хотел бы оставить эти книги тебе. И я подумала, что они могут тебе пригодиться, если задумаешь приехать в Бомбей. У каждого должен быть при себе компас на незнакомой территории».
Я снова набрала номер Миранды – в ответ какое-то водянистое эхо.
То лето, когда моя сестра научилась плавать, стало для меня окном в совершенно иную жизнь, подобно образам семейного благополучия в Эдинбурге, случайно увиденным сквозь еще не задернутые шторы в час, когда в гостиных зажигают огни. Как хорошо, что я все еще это помню. С тех пор как семь лет назад не стало моей матери, со времени ее гибели, память все чаще изменяет мне, хотя я и не забыла то время, когда мы с Мирандой были настолько близки, что могли читать мысли друг друга.
Незабываемое лето, которое мы провели вместе в Керале. Отец уехал с побережья и жил у лагуны в старом тиковом домике на кокосовой плантации. Пейзаж прямо из Киплинга: рев тигров, заставлявший нас покрепче запираться в доме с наступлением темноты, и слоны, прокладывающие дороги в джунглях вместо тракторов. Но у нашего отца были значительно менее романтические заботы.
Керала – самый густонаселенный район Индии, и местные жители имеют обыкновение испражняться в запруды рек, служащих важнейшим путем сообщения для штата. На сточных водах разрастался сорняк, по предсказаниям моего отца, грозивший в скором времени заглушить всю систему каналов. Он был одержим идеей подчинить человеку все, что течет свободно. В данной ситуации его задача заключалась в том, чтобы найти инженера, который мог бы решить проблему Кералы.
Отец запрещал нам купаться в лагунах, но мы с Мирандой не обращали на его запреты никакого внимания и исследовали подводный мир, тот мир, в котором не слышны были резкие голоса взрослых и слова, брошенные в тебя, словно пропитанные ядом стрелы. Здесь существовали только зрение и осязание. Вода в нашей лагуне была чистой, но в том месте, где каналы сужались, уже разрослась густая, похожая на тонких зеленых змей трава, скрывавшая всякую грязь, да и не только грязь... Однажды мы с сестрой обнаружили там крошечный скелетик, скованный речными отложениями, настолько крошечный, что он был даже меньше карлика из цирковой школы, размером с новорожденного младенца из нашей деревни.
В то последнее лето мне было тринадцать, сестре – десять. Мы провели вместе шесть месяцев, пока наши родители пытались, правда безуспешно, наладить отношения. Но жизнь – не старое стеганое одеяло, которое можно заштопать. Скорее она напоминает труп, разрезанный патологоанатомом на части, а затем снова сшитый на скорую руку, но уже без внутренних органов.
Всего шесть месяцев. Возможно, если бы рядом со мной были другие дети, та нить, что связывала нас с Мирандой, не была бы так сильна. Три года для ребенка – большая разница в возрасте, но одиночество объединило нас в один общий кокон, подобно двойной куколке.
После того как кокон лопнул, мы не встречались восемь лет.
Тем муссонным летом, когда мне исполнилось тринадцать, я начала интересоваться бурями. Так получалось, что мы всегда уезжали из полюбившихся мне мест в бурю.
Взгляд фосфоресцирующих глаз. Я вижу его во сне. Утонувшие финикийские моряки, восстающие из праха на морском дне, и Белладонна, повелительница камней, чей яд – атропин, названный по имени Атропос, одной из трех греческих богинь судьбы.
Я проснулась с таким чувством, что чьи-то глаза наблюдают за мной: из-под длинных ресниц, из-под тяжелых век на лице цвета копченого лосося, которого моя бабушка со стороны матери покупала у абердинского торговца рыбой на нашей улице в Эдинбурге еще до того, как мать перевезла нас в Лондон.
– Хоуошая уыба, – говорила бабуля, блестяще подражая северо-восточному диалекту, хотя в ее голосе кроме этого всегда чувствовались и следы индийских корней ее семьи.
Бабушке нравилась эта рыба, по ее словам, за то, что напоминала ей вкус «бомбейской утки», и она всегда ела ее со странной кисло-сладкой до приторности приправой из замоченных стручков тамаринда. Соседи-шотландцы находили эту бабушкину привычку весьма своеобразной. Ну, конечно, у копченого лосося нет ничего общего с бомбейской уткой. То, что называется «бомбил» и что можно отыскать в любой индийской бакалейной лавке, – совсем не водоплавающая птица, а на самом деле рыба, извлеченная из воды и высушенная под раскаленным индийским солнцем. Как и я...
Мое гостиничное окно заполнили глаза. Я натянула рубашку и пошла посмотреть, кто бы это мог быть. Как раз напротив окна кто-то повесил плакат размером в два этажа. «Голиаф!» – вопила надпись, и за латиницей следовало несколько фраз на недоступном для меня хинди. У головы на плакате было небритое лицо, что свидетельствовало о мужских достоинствах героя индийского кино и его таланте в искусстве рукопашного боя. Хотя, с другой стороны, трехдневная щетина на отрицательном герое – еще один признак моральной неустойчивости.
Плакатный герой настолько тесно прижался своей щекой к щечке старлетки с очами лани (от соприкосновения с его колючей щетиной ее лицо пылало), что было довольно затруднительно понять, кто же он все-таки: любовник или негодяй. Взглянув в зеркало, я убедилась, что мое собственное лицо гораздо бледнее.
Я не успела продолжить размышления на эту тему, так как позвонил портье и спросил, смогу ли я принять господина Рэма Шантру и его друга.
– Пусть проходят, – сказала я, вытаскивая пару помятых белых джинсов из чемодана.
* * *
Рэм вошел вместе с молодым человеком, маленьким, щуплым, даже хрупким, производившим впечатление мальчика, а широкая рубаха и очки в тонкой оправе только усиливали это впечатление.
– Дилип – лаборант в отделе судебной медицины, – представил его Рэм. – Друг моего двоюродного брата. Его брат – хиджра.
Дилип кивнул.
– Если вы не против того, чтобы немедленно выехать вместе со мной, я смогу тайком провести вас в свою лабораторию, мисс Бенгал. Для того, чтобы осмотреть последнее из тел.
События начали развиваться с неожиданной быстротой. Я вдруг поняла, что если смерти хиджр действительно каким-то образом связаны с мужем Миранды, мне необходимо было обсудить ситуацию с ней прежде, чем так серьезно ввязываться в это дело.
