Сентиментальность…
После убийства отца я перестала разговаривать. Совсем. В буквальном смысле. За целый год я не проронила ни слова. Но умом восьмилетней девочки я непрестанно пыталась найти ответ на вопрос: что такого искал грабитель, что стоило бы жизни моего отца? Деньги? Фамильное серебро? Коллекцию ружей или картин дедушки? Все это были вполне возможные мотивы, вот только мы не обнаружили никакой пропажи. Повзрослев, я начала думать о том, что, может быть, незваный ночной гость пришел к моей матери. Ей тогда едва исполнилось тридцать, и она с легкостью могла привлечь внимание насильника. Но поскольку убийцу так и не поймали, эта теория так и осталась теорией, проверить ее было невозможно.
После того как случился первый приступ депрессии – мне тогда исполнилось пятнадцать, – в голове у меня поселился новый страх: может быть, никакого грабителя не было вовсе? Мой отец был застрелен из собственного ружья, и единственные отпечатки пальцев, обнаруженные на нем, принадлежали членам нашей семьи. Я не могла не думать о том, что отец – изнутри и снаружи обожженный войной, забыть которую он так и не смог, – решил свести счеты с жизнью. Быть может, несмотря на то что жена и дочь обожали его, он чувствовал, что нет другого выхода, кроме как покончить с этим существованием, выстрелив в себя. К тому времени я уже сама была на грани подобного поступка, так что понимала, что это вполне возможно. За прошедшие годы я подумывала о том, чтобы совершить это самой, и подумывала неоднократно. Но что-то всегда мешало мне смириться с мыслью о том, что отец покончил жизнь самоубийством. Вероятно, в глубине души я верила, что сила, которая не дала мне сорваться в те ужасные ночи, – его прощальный подарок, единственное наследство, которое он мне оставил.
Я ненавижу этот проклятый розовый сад, созданный по образу и подобию садов Мальмезона, за которыми ухаживала сама Жозефина. В нем собраны розы со всего мира, и он наполняет воздух такими ароматами, что туристы в восхищении закатывают глаза. Но для меня запах роз навсегда смешался с запахом смерти.
Я отворачиваюсь от сада и, повинуясь паранойе, порожденной долгими годами жизни в городе, выгружаю с заднего сиденья чемоданчики с оборудованием. И только на полпути к двери дома для слуг соображаю, что в Натчесе могла бы оставить вещи на заднем сиденье незапертого автомобиля на целый месяц и, вернувшись, найти их на прежнем месте.
Входная передняя дверь заперта. А ключа у меня нет. Обойдя здание кругом, я подхожу к окну своей старой спальни, опускаю чемоданчики на землю и поднимаю оконную раму. Спертый воздух, вырывающийся через приоткрытое окно, переносит меня на пятнадцать лет назад. Я поднимаю чемоданчики, переношу их через подоконник и опускаю на пол, потом перелезаю сама и пробираюсь в темноте к выключателю на стене. Это легкое путешествие, потому что моя спальня выглядит именно так, как выглядела в мае тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, когда я закончила среднюю школу.
Стены были обшиты деревом еще в тысяча девятьсот семидесятом году, а ковер темно-синего цвета на полу – тот же самый, который положен в год, когда я родилась. Шелковые разноцветные стрекозы свисают на ниточках с потолка, а стены украшают плакаты с изображением рок-звезд: Ю-2, Шинед О'Коннор, Р.Е.М., Стинг. На стене напротив платяного шкафа висят полки, уставленные многочисленными фотографиями и моими плавательными трофеями, отмечая каждое мгновение карьеры, которая началась в пять лет и закончилась в шестнадцать. На старых фотографиях отец, темноволосый мужчина среднего роста приятной наружности, стоит рядом с долговязой и неуклюжей девчонкой, начисто лишенной мяса на костях. Когда тело девочки начинает округляться, отец исчезает с фотографий, а его место занимает пожилой мужчина с серебряными волосами, строгими, словно вырубленными резцом скульптора, чертами лица и пронизывающим взглядом. Это мой дед, доктор Уильям Киркланд. Когда я сейчас гляжу на фотографии, мне приходит в голову мысль, что мать присутствует лишь на некоторых из них, и это кажется мне странным. Но мама никогда не разделяла моего интереса к плаванию, представляющему собой «асоциальную» активность и поглощающему уйму времени, которое с пользой можно было потратить на более «подобающие» занятия.
Заглянув в шкаф, я вижу, что на плечиках висит одежда, которую я носила в школе. Под одеждой стоит плетеная корзина для белья, полная луизианских рисовых фигурок. Одежда не оказывает на меня никакого действия, а вот при виде набивных разноцветных животных к горлу подступает комок. Изначально заполненные высушенным рисом, рисовые фигурки являют собой местных предшественников плюшевых игрушек в стиле Кролика Банни, которые позже покорили всю Америку. Должно быть, в корзине их штук тридцать, не меньше, но той, которая по-настоящему имеет для меня значение, там нет. Нет Лены-леопарда. Лена была моей любимицей, но я не знаю, почему. Может быть, потому что она была кошкой, как и я. Мне нравились пятнышки у нее на шкурке, нравились ее усы, нравилось, как она прижималась к моей щеке, когда я засыпала. Я носила ее с собой повсюду, даже взяла на похороны отца. И именно там, в окружении взрослых в комнате для гостей, я увидела отца лежащим в гробу.
Он больше не был похож на моего папу. Он выглядел старше. И еще очень одиноким. Когда я сказала об этом, дедушка предположил, что отцу будет не так одиноко, если я отдам ему Лену, чтобы она составила ему компанию. Мысль о том, чтобы в один день лишиться и Лены, и отца, была ужасна, но дедушка был прав. Каждый вечер в обществе Лены мне было не так одиноко, и я была уверена, что она сможет сделать то же самое и для папы. Спросив у мамы разрешения, я перегнулась через высокий край гроба и пристроила Лену между щекой и плечом отца, как делала каждый вечер сама. После этого я очень сильно скучала по ней, но утешала себя мыслью, что у папы осталась маленькая частичка моего сердца, чтобы ему не было так тоскливо одному.
Стоя сейчас в своей старой спальне, я чувствую, как по коже у меня бегут мурашки, как бывает всякий раз, когда я возвращаюсь домой. Почему мать решила оставить в ней все как есть? Черт возьми, она же дизайнер интерьера, в конце концов! Ее охватывает буквально маниакальное желание переделать каждый клочок пространства, который оказывается в ее власти. Это всего лишь своеобразное проявление уважения к моему детству? К более понятному и простому прошлому? Или мне следует рассматривать это как неприкрытое приглашение вернуться домой и начать все сначала, с того места, где я «сбилась с пути истинного»? Все члены моей семьи до сих пор расходятся во мнении, когда именно это случилось, то есть когда я не оправдала возложенных на меня надежд в качестве «женщины из рода ДеСалль». В глазах деда у меня все шло нормально до тех пор, пока меня не попросили из медицинского колледжа, что и не позволило мне пойти по его стопам и стать хирургом. Но мать считает, что падение началось намного раньше, в какой-то неопределенный момент моей юности. Хотя я и не ношу фамилию ДеСалль, фамилия моего отца была Ферри, меня все равно считают женщиной из рода ДеСалль, а это налагает на меня легион обязанностей. Но тысяча маленьких самовольных поступков, которые я совершила, уводят меня все дальше от этого предопределенного пути на дорогу, на которой мне до сих пор не встретилось никого, даже отдаленно похожего на мужа. И мать никогда не позволяет мне забыть об этом. Собственно говоря, я даже рада, что, приехав ночью, не застала ее дома.
Пока я смотрю на фотографию отца, на которой он высоко поднял мою руку в знак триумфа, валиум попадает мне в кровь и на меня снисходит благословенное спокойствие. Из-за того что отец умер, когда мне было всего восемь, он остался единственным, кого я не успела разочаровать. Мне нравится думать, что если бы он был сейчас жив, то гордился бы моими достижениями. Что касается моих проблем… Ну что же, у Люка Ферри хватало собственных.
Я откидываю покрывало на своей неизменно убранной постели и вытаскиваю из кармана сотовый телефон. Меня охватывает чувство вины, когда я вижу, что не ответила на тринадцать звонков. Нажав клавишу с цифрой «1», чтобы проверить голосовую почту, я прослушиваю первое сообщение. Шон позвонил мне даже раньше, чем успел покинуть дом Артура ЛеЖандра. Ободряющим голосом он советует мне сохранять спокойствие, говорит, что Пиацца – это его проблема, не моя, а потом умоляет не распускаться, пока он не приедет сюда. «Сюда» – это в мой дом на озере. Я пропускаю несколько сообщений. Перемена в голосе Шона просто разительна.
– Это снова я, – сердито заявляет он. – Я все еще сижу у тебя дома и по-прежнему не имею ни малейшего представления, куда ты подевалась. Пожалуйста, перезвони мне, даже если не хочешь меня видеть. Я даже не знаю, то ли ты валяешься пьяной в какой-нибудь дыре в Квортере, то ли упала в канаву и умерла. Ты что, перестала принимать лекарства? Что-то пошло не так, Кэт, я просто знаю это, и оно не имеет отношения к убийствам. Послушай… Ты должна доверять мне, и ты знаешь, что можешь это сделать. – Пауза, треск. – Проклятье, я люблю тебя, и все это дерьмо собачье. Вот почему мы до сих пор не вместе. А я сижу один в пустом доме и…
