Прижал к груди детскую рукавичку.
…Катино тело нашли на третий день в двух километрах ниже по реке. Тем же вечером к Васе постучалась полиция. Он не стал скрывать, что девочка была в его доме, рассказал и о том, что собирался отвести ее в деревню, и что Катя испугалась темноты и побежала, не разбирая дороги. О голосе в своей голове рассказывать не стал. Не стал говорить, что последнее время из дома выходит лишь чтобы покормить коз, а сам ничего не ест.
Дело свернули быстро за неимением доказательств. На теле девочки не обнаружили следов насилия, лишь гематомы от падения с высоты.
Пожилой следователь смотрел на Васю с прищуром, тем немигающим «рабочим» взглядом, которым привык копаться в чужих головах, и жевал седой ус.
— Вижу, зараза, что не все так гладко. С такой-то рожей… По ней все вижу. Но пока свободен. Пшел вон!
* * *
— Во-о-от! Еще пару стежков и готово. Кривовато, конечно, ну как есть. Я плохо шью.
Длинная игла скользнула в отверстие, увлекая за собой черную нить, пропитанную кровью. Толстая шкура козла поначалу не хотела поддаваться, поэтому пришлось заранее пробить шилом дыры. Зато с человеческой кожей иголка справлялась отлично.
Васю трясло. Когда убивали его коз, он переживал с ними последние моменты. Слышал их. Чувствовал на себе каждый удар. Теперь не осталось боли, лишь лихорадка и растекшийся по телу густой туман.
«Ты никогда не спрашивал, кто я», — слова прилетели сверху, забарабанили по темечку холодными каплями.
«Я знаю, ты меня слышишь».
— Вот, козлина. Вылитый! — Макс отошел, вытирая тряпкой руки, чтобы полюбоваться на результат.
— Селфи! — Маша вытянула телефон, ловя в кадр свое лицо и пришитую к мужчине козлиную голову.
— Не вздумай никуда выкладывать! Удали лучше.
— Я ж не тупая, — фыркнула девушка, листая готовые фото.
«Не спрашивал, боялся. Боялся ответа. Боялся поверить, что единственный, кто всегда рядом, только фантазия. Что чудовище здесь ты».
— Нет, ну красавец! Мы тебе одолжение сделали, урод. Всяко лучше, чем с твоей рожей.
«Но я здесь. И у меня есть вариант».
— Жесть какая, — Сеня отвернулся от изуродованного человека, потер уши и зевнул. — Уже почти утро. Чет я замерз.
— Не ной, — одернул его Макс, копаясь в ящиках на столе. — Сейчас собираемся. Но сначала согреемся.
«Я мог разобраться с девчонкой, и никто бы не узнал. Ты не захотел. Я мог заставить их жрать внутренности друг друга. Ты не захотел».
Тьма вокруг, и в свете едва тлеющего уголька, последнего оплота сознания, с трудом удалось сложить слова в ответ:
«Она умерла из-за меня. Не уследил. Я виноват».
«Тогда скажи, что заслужил. Всё это. Скажи, что вправду так считаешь».
Максим нашел бутыль из мутного пластика и начал разливать ацетон на оставшуюся шерсть в мешках.
— А с ним что? — Сеня кусал губу и пританцовывал на месте.
«Молчишь».
— Так оставим. Пускай тоже греется, — оскалился Максим.
«Я мог бы забрать ваших детей. Мог бы проглотить ваше небо и звезды. Но я смирился с положением. Довольствовался малым. Скрылся. Отец забыл про эту глушь, но даже здесь я умудрился вляпаться в ваше дерьмо».
— Есть спички? — спросил Максим, отбросив пустую бутылку.
— Зажигалка только.
— Ну зажги вон ту бумагу и бросай туда.
«Ты не замечаешь уродство мира за своим собственным. Идешь на казнь, а в то время палачи сами достойны эшафота».
Вася почувствовал спиной жар, в нос ударил запах гари.
«Ты не прав. Я покажу. Отдай его мне».
«Кого?»
«Мир».
Пламя росло быстро, тянуло алые листья к крыше.
«Я знаю, ты хочешь. Ты понимаешь, что я справлюсь лучше. Скажи».
Компания улыбалась. Смотрела, как огонь окружает привязанного к стулу.
— Выходим, скоро здесь не продохнешь.
«Скажи»!
— Забирай! — пришитая к лицу голова заглушила слабый голос, но Максим обернулся на самом пороге.
— Что ты там проблеял? Гори в аду, мразь! — и захлопнул дверь сарая.
«О! Червь даже не представляет, как близок», — впервые Васе показалось, что различил усмешку в безликом голосе.
* * *
— Покурим?
— Я пустой.
— Тоже.
— У меня последняя.
Они ежились от холода и курили, передавая единственную сигарету по кругу. За дверью трещал огонь.
— Луна…
— Ага.
Три пары глаз не отрываясь следили за багровым диском над головой.
— Никогда такой не видела.
— Это небо благодарит нас за кровь педофила, — серьезно сказал Максим.
— Ля, как отмываться теперь, — Сеня осмотрел себя.
— Одежду сожжем в лесу, — Макс положил бычок в карман. — Все, валим.
— Подожди, — Маша схватила его за руку. — Почему он не кричит? Я хочу это услышать.
Парень взял ее за волосы, притянул к себе, впился в губы, чувствуя сигаретную горечь с солоноватым привкусом.
— Ты сумасшедшая! — рассмеялся он после поцелуя.
— Мы, — улыбнулась она и сразу поморщилась. — Чем смердит?
— Тухлыми яйцами каким-то. Признавайся, падла, ты шептуна пустил? — Макс повернулся к Сене.
Тот не успел ответить. Дверь сарая распахнулась, выпуская высокую фигуру в клубах дыма. Взмах колуна снес Сене половину лица. Максим успел лишь вскинуть руки, прикрывая голову. Топор вошел ему в левый бок, полоснул живот, и парень покатился по грязи. Женский крик над головой оборвался хрустом. Рядом лежало что-то теплое, липкое и вонючее.
Тело онемело, и Максим с трудом повернул голову, чтобы не видеть собственные внутренности. Маша стояла на четвереньках, из ее разбитого лица щедро капало.
Козья шерсть тлела чуть выше пары раздвоенных копыт. Парень скосил глаза. Шов исчез: черная голова с рогами вросла в человеческое тело.
— Всякий невинный, сваренный в крови невинных, возродится Зверем. И пойду Я в дома клеветников и ругателей, самозванных палачей и истязателей. Чтобы воздать им! И окрасятся ваши ночи в цвета Мои, — голос колоколом разнесся под сводами хвойных великанов.
Человек-козел схватил Машу за волосы и потащил к старому дому. Но Максим не услышал ее криков. Холод тонкими иглами проник под кожу, от щек, по лбу, к вискам. Будто ледяные руки легли на разгоряченное лицо.
В козлиных глазах отразился диск окровавленной луны.
Василий Завадский. «Яма с костями»
«В лесу ты либо охотник, либо добыча», — так всегда говорил Антону его дед.
Юноша, чьё дежурство в лагере выпало на глубокую ночь, вперил усталый взгляд в рыжие всполохи костра и никак не мог определить свою роль в сложившейся ситуации.
На охотника Антон не смахивал, а вот лес — совсем другое дело. Тот, как никто другой, был настоящим первобытным хищником: чёрный еловый бор — косматая, покрытая вековой корой морда; мох — щетина на ней; руки — живые корни, а болота — его рокочущее чрево. Каждый ночной звук, будь то упавшая ветка или беспокойный крик одинокой птицы, подкидывал в топку разыгравшегося воображения парня очередную охапку поленьев. Если болота и вправду были чревом, то тогда Антон был где-то на полпути к выходу из прямой кишки.
Ситуация ещё не была патовой, но внутренний голос подсказывал, что самое время начать бить в набат. Они заблудились. Если даже Вано — самый матёрый походник — признал это, значит, можно смело, как он выразился, «звонить ментам».
Антон подбросил в огонь беремя с вечера заготовленного хвороста, затем — пару веток потолще, и укрыл еле горящий костёр двумя свежесрубленными еловыми лапами. Ночную тишину, нарушаемую нечеловеческим храпом, доносившимся из одной из палаток, разорвал пулемётный треск хвои. Ель, шипя смолой, мгновенно вспыхнула, словно вымоченная в бензине пакля. Яркие всполохи выхватили из тьмы две камуфляжные палатки, стоявшие поодаль. Из одной из них доносились влажные, каркающие звуки неровного храпа.
