Наконец он поднялся; все тоже встали. Церемонно попрощались, и он наконец-то очутился лицом к лицу с девушкой, пожимая ей руку, и ощутил, подобно удару в сердце, прикосновенье ее кожи к своей; ее теплой и по-крестьянски загрубелой кожи. Отец семейства проводил его вниз, к машине, и пригласил на обед в следующее воскресенье. Майкл поблагодарил, заранее зная, что не сможет выдержать без нее целую неделю.
И точно: не выдержал. Назавтра же один, без телохранителей, он опять приехал в деревню и сидел снаружи на веранде, беседуя с трактирщиком, покуда синьор Вителли не сжалился над ним и не послал сказать жене и дочери, чтобы спустились к харчевне. Это второе свиданье прошло не так натянуто. Аполлония держалась свободнее, меньше дичилась. И будничное ситцевое платьице, в котором она пришла, было ей гораздо больше к лицу.
На другой день повторилось то же самое. С той разницей, что на шее у Аполлонии была подаренная им золотая цепь. Майкл улыбнулся, поняв, что это знак поощрения. Он проводил девушку наверх, до дому, ― мать шла позади, не отставая ни на шаг. На крутом подъеме невозможно было избежать мимолетных прикосновений; в одном месте Аполлония оступилась и упала бы, если б Майкл ее не поддержал, живую, теплую под его руками ― невольно в нем тотчас поднялась горячая волна. Они не видели, что женщина у них за спиной украдкой посмеивается ― ее дочь была горная коза и ни разу еще не оступалась на этом склоне с тех пор, как научилась ходить. Она посмеивалась, зная, что другого способа прикоснуться к ее дочери у молодого человека не будет до самой свадьбы.
Так продолжалось две недели. Майкл каждый раз приезжал с подарками, и понемногу ее застенчивость стала проходить. Встречаться им, впрочем, дозволялось только в присутствии третьего лица. Аполлония была простая деревенская девушка, фактически без образования, без всякого представления о внешнем мире, но ее свежесть и непосредственность, жизнь, бьющая в ней ключом, усугубляемые языковой преградой, будоражили, привлекали внимание. Майкл торопил события, и, так как он не только нравился девушке, но и дал ей с несомненностью понять, что богат, в воскресенье через две недели была назначена свадьба.
Теперь за дело взялся дон Томмазино. Он получил уведомленье из Америки, что к Майклу неприменим язык приказов, но все положенные меры предосторожности принять необходимо. И дон Томмазино, дабы заручиться присутствием своих личных телохранителей, вызвался играть роль посаженого отца жениха. Представлять сторону Корлеоне на бракосочетании должны были также Кало и Фабрицио, не говоря уже о докторе Тазе. Жить новобрачным предстояло на вилле доктора, за каменной оградой.
Сыграли свадьбу ― обычную деревенскую свадьбу, когда все жители деревни высыпают на улицу и забрасывают цветами молодых, направляющихся пешком из церкви к дому невесты в сопровождении родных и гостей. Участники брачной процессии в ответ швыряют в толпу пригоршни засахаренного миндаля и особых свадебных конфет, а остатки этих конфет ссыпают в белые сахаристые горки на постели новобрачной ― в данном случае чисто символически, поскольку первую брачную ночь она проведет не здесь, а на вилле неподалеку от Корлеоне. Пиршество продолжается до полуночи, но на сей раз жених с невестой, не дожидаясь его окончания, усядутся в «Альфа-Ромео» и укатят прочь. Когда настало время ехать, Майкл не без удивления обнаружил, что синьора Вителли по просьбе дочери собирается на виллу вместе с ними. Отец объяснил: девушка молода, непорочна, ей боязно ― наутро после брачной ночи ей понадобится с кем-то поделиться, выслушать наставленья, если что-то пойдет не так. Дело тонкое, всяко может случиться. Майкл поймал на себе взгляд Аполлонии, прочел нерешительность в огромных ланьих глазах. Он улыбнулся ей и кивнул.
Одним словом, на виллу под городком Корлеоне вместе с ними в машине ехала теща. Правда, сразу же по приезде она пошушукалась с прислугой доктора Тазы, притянула дочь к себе, влепила ей поцелуй и ретировалась. В спальню Майклу с молодой женой позволили удалиться без провожатых.
Аполлония приехала как была, в подвенечном платье, набросив поверх него шаль. Сундук и чемодан с ее вещами уже принесли из машины. На столике стояли бутылка вина, блюдо свадебных маленьких пирожных. Громадная кровать под балдахином невольно притягивала к себе их взгляды. Девушка стояла посреди комнаты и ждала, чтобы Майкл сделал первый шаг.
А Майкл ― теперь, когда остался с ней наедине, когда получил законное право на обладание ею и никакое препятствие не мешало ему насладиться этим телом, этим ее лицом, о которых он мечтал столько ночей, ― не мог заставить себя к ней приблизиться. Смотрел, как она снимает и вешает на спинку стула накидку, как кладет на туалетный столик свой свадебный венец. На столике теснились флаконы духов, склянки с кремом, заказанные Майклом в Палермо. Взгляд девушки задержался на них мимолетно.
Майкл выключил свет, подумав, что ей будет легче раздеваться под покровом темноты. Но в незанавешенные окна ярко светила золотая сицилийская луна, и он пошел закрыть ставни ― не слишком плотно, боясь духоты.
Аполлония продолжала стоять у столика, и он вышел из комнаты и направился по коридору в ванную. По возвращении со свадьбы он пропустил стаканчик вина в саду, в компании доктора Тазы и дона Томмазино, покуда женщины занимались приготовленьями к ночи. Майкл рассчитывал, что в спальне застанет Аполлонию уже в ночной рубашке и под простыней. Странно, что мать не догадалась надоумить ее. Может быть, Аполлония хотела, чтобы он помог ей раздеться? Но нет, конечно, при ее целомудрии, ее застенчивости она никогда бы не решилась на столь смелое поведение.
Возвратясь, он обнаружил, что в спальне совершенно темно ― кто-то закрыл ставни до конца. Майкл ощупью добрался до кровати, различил под простыней очертания тела: Аполлония, свернувшись калачиком, лежала спиной к нему на дальнем краю кровати. Майкл разделся донага и скользнул под простыню. Протянул руку ― она дотронулась до обнаженной шелковистой кожи. Аполлония легла без рубашки, и этот откровенный жест наполнил его восторгом. Он осторожным движением положил ей руку на плечо, тихонько нажал, поворачивая ее к себе. Аполлония медленно повернулась, он ощутил под ладонью мягкую, полную грудь ― и в тот же миг они сомкнулись в шелковистом, наэлектризованном касании, он наконец-то держал ее в руках, впиваясь долгим поцелуем в полуоткрытый теплый рот, расплющивая о себя ее тело, ее грудь, потом подминая ее под себя и оказываясь наверху.
Ее плоть, волосы ― упругий шелк, все существо ее были единый порыв к нему, неистовое устремление девственного любострастия. Когда он соединился с нею, она задохнулась, притихла на мгновенье и тотчас с силой подалась ему навстречу и оплела его бедра атласными ногами. Когда они достигли завершенья, они были спаяны воедино так плотно, вжаты друг в друга с таким исступленьем, что разлепиться надвое было для них подобно предсмертному содроганью.
В ту ночь и в последующие недели Майкл Корлеоне понял, отчего в простом народе, где придерживаются традиций старины, придают такую цену девической чистоте. То было время полного упоения чувств, неизведанного дотоле, ― чувственности, замешанной на ощущении своей мужской силы. Аполлония в эти первые дни покорилась ему безраздельно, почти что рабски. Пробуждение от непорочности, когда ему сопутствует доверие, сопутствует любовь, восхитительно, как вкус плода, сорванного с дерева в самую пору.
С появлением Аполлонии довольно пасмурная мужская атмосфера на вилле оживилась. Свою мать молодая отправила домой назавтра же после первой брачной ночи и председала за общим столом, скрашивая трапезы веселым обаянием молодости. Дон Томмазино приходил теперь обедать ежедневно, доктор Таза с новым воодушевлением плел старые бывальщины, сидя со стаканом вина в саду, где там и сям белели статуи, увенчанные кроваво-красными цветами. Так проходили вечера, а по ночам молодожены часами предавались горячечной любви. Майкл не мог насытиться дивно изваянным телом Аполлонии, ее медовой кожей, огромными карими глазами, сияющими страстью. Его сводил с ума аромат ее плоти, удивительно свежий, сладковатый, нестерпимо влекущий. Чистая страсть Аполлонии не уступала его чувственной одержимости, и часто, когда они в изнеможении засыпали, за окном начинало уже светать. Иногда, обессиленный, Майкл не сразу мог заснуть и, присев на подоконник, подолгу смотрел на обнаженное тело спящей. Прекрасно было в покое ее лицо ― такие совершенные черты он видел раньше только на полотнах итальянских мастеров, у мадонн, которым все искусство бессильно было придать вид непорочности.
В первую неделю после свадьбы они то и дело уходили на прогулки, взяв с собой еду, либо совершали небольшие путешествия на «Альфа-Ромео». Но в один прекрасный день дон Томмазино, отведя Майкла в сторону, объявил, что благодаря его женитьбе каждому встречному по всей окрестности теперь известно, кто он и откуда, и необходимо принять меры предосторожности против врагов семейства Корлеоне, чья длинная рука способна дотянуться даже сюда, в потаенную глушь. Вокруг виллы поставлена вооруженная охрана, пастухам, Кало и Фабрицио, приказано круглосуточно нести караул в доме и в саду. После этого Майкл с женой больше никуда не отлучались. Он коротал время, обучая Аполлонию читать и писать по-английски, водить машину вдоль внутренней ограды имения. Дон Томмазино, погруженный в свои заботы, был в эти дни плохим собеседником ― новая мафия в Палермо продолжала, по словам доктора Тазы, чинить ему неприятности.
