Когда я проходил мимо чайной Кумара, мне навстречу выскочил Прабакер. Он был одет в желтую шелковую рубашку, черные брюки и черные с красным лакированные туфли на платформе с высоким каблуком. На шее был повязан алый шелковый платок.
— Лин! — Он устремился ко мне, пошатываясь на неровном грунте на своих платформах. Доковыляв, он ухватился за меня — отчасти в виде дружеского приветствия, отчасти для того, чтобы не упасть. — Там в твоей хижине сидит один человек, он твой знакомый и ждет тебя. Но подожди одну минуту, пожалуйста. Что у тебя случилось на лице? И на рубашке? Ты подрался с каким-то нехорошим человеком? Аррей! Какой-то нехороший человек сильно поколотил тебя. Если хочешь, я пойду с тобой и скажу ему, что он бахинчудх[87].
— Ничего страшного, Прабу. Все в порядке, — пробормотал я, шагая в сторону своей хижины. — Ты не знаешь, кто это?
— Кто… кто? Человек, который побил твое лицо?
— Да нет, разумеется. Я имею в виду, кто ждет меня в хижине? Ты его знаешь?
— Да, Лин, — ответил он и, споткнувшись, ухватился за мой рукав.
Какое-то время мы шли в молчании. То и дело нас приветствовали, приглашали выпить чая, перекусить или перекурить.
— Ну, так что?
— Так что «что»?
— Так кто это? Кто там в моей хижине?
— О! — рассмеялся он. — Прости, Лин. Я думал, ты хочешь сюрприза, и поэтому не сказал тебе сразу.
— Раз ты сказал мне, что кто-то ждет меня, так это уже не сюрприз.
— Ну как же! — возразил он. — Ты же не знаешь, кто это такой, — значит, сюрприз. А сюрприз — вещь приятная. Если бы ты не знал совсем, что там кто-то сидит, то вошел бы и испугался. А испуг — это уже вещь неприятная. Он похож на сюрприз, только ты не готов к нему.
— Ну, спасибо в таком случае за предупреждение, — произнес я иронически, хотя с таким же успехом мог бы и не иронизировать — Прабакер не уловил иронии.
Он, со своей стороны, мог бы меня и не предупреждать — пока я шел к своей хижине, еще несколько человек сообщили мне новость: «Привет, Линбаба! Там в твоем доме тебя ждет какой-то гора!»
Дойдя до хижины, я увидел Дидье, который сидел на табурете у открытых дверей и обмахивался журналом.
— Это Дидье, — представил его Прабакер, радостно ухмыляясь.
— Спасибо, что познакомил, Прабу. — Дидье поднялся, и мы обменялись рукопожатием. — Да, это действительно сюрприз, и очень приятный.
— Мне тоже приятно видеть тебя, дружище. — Дидье улыбнулся, мужественно борясь с гнетущей жарой. — Хотя, должен признаться, было бы еще приятнее, если бы вид у тебя был не такой «потасканный», как выразилась бы Летти.
— Не обращай внимания, Так, маленькое недоразумение. Подожди минуту, я только умоюсь.
Я снял разорванную окровавленную рубашку и налил в ведро воды из глиняного кувшина. Стоя на специальной каменной площадке возле хижины, я умылся до пояса. Мимо меня прошло несколько соседей, одобрительно улыбаясь. Искусство умывания заключалось в том, чтобы не истратить ни одной лишней капли воды и не развести грязь. Я овладел этим искусством, как и сотней других вещей, благодаря которым я приобщился к жизни обитателей трущоб, полной любви и надежды, к их борьбе с судьбой.
— Хочешь чая? — спросил я Дидье, одевая чистую белую рубашку. — Мы можем сходить в чайную Кумара.
— Я только что выпил одну чашку, — ответил Прабакер. — Но ради дружбы можно выпить еще одну, не прав ли я?
В чайной Прабакер сел за столик вместе с нами. Чайная, сооруженная на месте пяти бывших хижин, была просторной, но сильно обветшала. Крыша была сложена из листов пластмассы; около одной из стен находился прилавок, переделанный из старого комода; скамейками для посетителей служили доски, уложенные на столбики кирпичей. Все это было заимствовано с соседней стройки. Кумар вел непрестанную войну с посетителями, стремившимися умыкнуть доски и кирпичи для собственных строительных нужд.
Кумар подошел к нам, чтобы лично принять заказ. Согласно установившемуся в трущобах этикету, чем больше человек зарабатывал, тем непригляднее он должен был выглядеть, и вид у Кумара был более расхристанным и оборванным, чем у беднейших из его клиентов. Он пододвинул нам вместо столика решетчатый упаковочный ящик, осмотрел его, критически прищурившись, смахнул пыль грязной промасленной тряпкой и сунул ее за пазуху.
— У кого действительно жуткий вид, так это у тебя, сказал я Дидье, когда Кумар удалился, чтобы приготовить нам чай. — Не иначе, как у тебя очередное любовное приключение.
Дидье усмехнулся, встряхнул черными кудрями и поднял руки ладонями кверху.
— Я очень устал, это верно, — вздохнул он с притворной, но очень правдоподобной жалостью к себе. — Ты даже представить не можешь, какие фантастические усилия требуются для того, чтобы совратить простого индийского человека. И чем он проще, тем труднее задача. Я просто из сил выбиваюсь, пытаясь обучить мошенничеству людей, у которых нет абсолютно никаких задатков для этого.
— Боюсь, научив их, ты сам себя накажешь, — обронил я.
— Ну, до этого еще далеко, — задумчиво протянул он. — А ты, друг мой, выглядишь замечательно. Правда, немножко не хватает… как бы это сказать? — лоска, какой придается человеку знанием света. И я пришел, чтобы заполнить этот пробел. Я сообщу тебе все последние новости и изложу все сплетни. Ты ведь знаешь разницу между новостью и сплетней, надеюсь? Новость сообщает тебе о том, что́ люди делали. А сплетня говорит, какое удовольствие они от этого получили.
Мы оба рассмеялись, но громче всех расхохотался Прабакер. Люди в чайной обернулись к нему с удивлением.
— Итак, с чего начать? Ага, знаю. Наступление Викрама на Летицию развивается с удивительной предсказуемостью. Если сначала она не выносила его…
— По-моему, «не выносила» — слишком сильное выражение и не соответствует действительности, — возразил я.
— Да, пожалуй, ты прав. Кого наша милая английская роза действительно не выносит, так это меня — уж это можно сказать со всей определенностью. А к Викраму она не испытывала столь горячих чувств. Наверное, можно сказать, что он ее раздражал.
— Да, это будет точнее, — согласился я.
— Et bien[88], если сначала он раздражал ее, то постепенно его преданность и настойчивые романтические ухаживания заставили ее относиться к нему с неким… дружеским отвращением — пожалуй, иначе это не назовешь.
Мы опять засмеялись, а Прабакер стал шлепать себя по ляжкам и ухать столь громогласно, что окружающие уставились на него в полном изумлении. Мы с Дидье тоже недоуменно посмотрели на него. Он отвечал нам проказливой улыбкой, но при этом стрелял глазами куда-то влево. Взглянув в том же направлении, я увидел Парвати, готовившую еду на кухне. Ее толстая черная коса была канатом, по которому мужчина мог взобраться на небеса. Ее маленькая фигурка — Парвати была крошечной, даже ниже Прабакера — была его желанной целью. Ее глаза, обращенные на нас, полыхали черным огнем.
Но над головой Парвати полыхали глаза Нандиты, ее матери. Это была женщина внушительного вида, раза в три превосходившая своими габаритами каждую из двух дочерей. В ее гневном взгляде причудливо сочетались желание содрать с нас побольше и презрение к мужскому полу. Я улыбнулся ей и покачал головой. Ее ответная улыбка напоминала злобный оскал воинов народности маори, который они демонстрируют врагам для их устрашения.
— Последним подвигом Викрама, — продолжал Дидье, — было укрощение лошади, взятой напрокат на пляже Чаупатти, и исполнение верхом на ней серенады под окном Летиции на Марин-драйв.
— Это принесло ему успех?
— Увы, non[89]. Когда Викрам дошел до самой трогательной части серенады, лошадь от избытка чувств оставила на тротуаре солидную порцию merde, что вызвало большое неудовольствие всех соседей Летиции, которое они выразили, забросав Викрама гнилыми объедками. Как было отмечено, наиболее весомыми и точно нацеленными были снаряды, пущенные самой Летицией.
— C’est l’amour[90], — вздохнул я.
— Именно! — тут же согласился Дидье. — Гнилье и merde — c’est l’amour. Боюсь, если так дело пойдет и дальше, мне придется вмешаться. Викрам глупеет от любви, а уж кого Летти действительно терпеть не может, так это глупцов. А вот у Маурицио дела идут гораздо успешнее. Он прокручивает какие-то сделки вместе с Моденой, и, как говорится, при деньгах. Маурицио становится известным дельцом в Колабе.
Я сделал каменное лицо, но в голове у меня заворочались ревнивые мысли о красавчике Маурицио, опьяненном успехом. Опять пошел дождь, и в окно было видно, как люди спасаются от него и перепрыгивают через лужи, задрав штаны и сари.
— Не далее как вчера, — сказал Дидье, осторожно переливая чай из чашки на блюдце, как делали все в трущобах, — Модена прибыл в «Леопольд» в собственной машине с шофером, а Маурицио щеголял «Ролексом» за десять тысяч долларов. Однако… — он замолчал, отпивая чай с блюдечка.
