– Господи, помоги! – еле слышно прошептал Николай и прислушался.
Издалека, словно из другого мира, до унылых каменных корпусов психиатрической клиники доплывал величественный перезвон колоколов Свято-Исидоровской церкви. Так, верно, до несчастного моряка, оказавшегося на голых скалах необитаемого острова, доносится гулкий звук корабельных гудков и сирен проплывающего мимо в тумане огромного океанского лайнера. Сверкают огнями борта и палубные надстройки, сияют прожекторы на высоких мачтах, светятся уютным и желтым окна кают, и веселая публика шумит и смеется, радуясь бесконечному празднику. Кричи, сколько хочешь, надрывай горло – тебя не услышат. Корабль пройдет мимо, растворятся во мраке огни, стихнут, последний раз проносясь над волнами, басовые ноты гудков, а ты так и останешься на скале, никем не замеченный, не спасенный, только повторяющий, вперив недвижный взор в океанскую зыбь: «Господи, помоги!».
А может быть, все же услышат?..
Николай огляделся. Соседи по палате лежали недвижно, застыв в кататоническом забытье: один вытянулся как бревно, прижав напряженные руки к бокам, другой замер, приподняв над кроватью плечи и голову, будто опирался на невидимую подушку. Слышат ли они пасхальные звоны? Пытаются ли прошептать слова последней надежды?
– Господи, помоги! – повторил Николай и прислушался.
Давно перевалило за полночь. Точнее определить время не представлялось возможным: часов нет, за окном темнота, лишь колокольные звоны меняют тона и напев своих праздничных гимнов. Как узнать, скоро ли утро? Сегодня она еще не приходила, так может быть, обойдется? Вдруг его тихий, отчаянный шепот был услышан?..
Негромко скрипнула, приоткрывшись, белая дверь. Николай рывком приподнялся, так, что свело ослабевшие мышцы, вывернулся, насколько позволяли ремни на лодыжках и на запястьях, и уставился в медленно раскрывающийся дверной проем. Тусклая полоса света из коридора легла на пол, как истершийся половик. Николай задрожал от страха и напряжения, не в силах пошевелить губами, но отчаянная молитва воплем билась в груди.
«Господи…!»
Из коридора в палату бесшумно ступила Карина. Николай застонал. Из прокушенной губы по заросшему редкой щетиной подбородку потекла теплая вязкая струйка. Карина постояла немного, наклонив голову и будто прислушиваясь, и направилась к своему пациенту. В полумраке палаты она была похожа на привидение: светлое, размытое пятно халата, белый овал лица над ним, провалы больших темных глаз, гладко расчесанные на пробор и забранные назад черные, блестящие волосы. Она приблизилась к кровати больного, подвинула белый стул на металлических ножках и села. Николай замер, совсем как кататоники на соседних койках: мышцы спины окаменели, сведенные судорогой, глаза на застывшем в гримасе страха лице выпучились, в ужасе уставившись на медсестру.
– Христос Воскресе, – негромко сообщила Карина приятным, низким голосом.
Николай промолчал.
Карина отвернулась и стала смотреть в окно.
– Как красиво звонят колокола, правда? – спросила она. – Я всю ночь слушала. Сегодня большой праздник, ты знаешь? Самый главный, если точнее. Это у нас тут темно, пыльно, пахнет, как в склепе, где похоронили живых. А там, у них, церковь сияет огнями во тьме, люди, все веселые, нарядные, держат в руках свечи и подпевают хору. Так прекрасно, как в сказке. Вообще, все самые лучшие праздники отмечаются ночью, согласен? Рождество, например, или Новый год. И вот, Пасха. Лично мне Пасха нравилась всегда больше всего: в Новом годе какой смысл? Только лист календаря перевернуть, да и все. А в Пасхе огромный смысл. Ты был когда-нибудь в храме на пасхальной службе?
Николай не ответил. Не мог ответить.
Карина вздохнула.
– А я была несколько раз, еще девочкой. Нас, детдомовских, воспитатели водили на Пасху в храм неподалеку. Теперь, наверное, больше я в церковь на Пасху не попаду. Но как мне нравится этот праздник! И особенно колокольный звон. Если закрыть глаза и слушать, просто как музыку, то начнешь видеть картины. Я, например, вижу горы; огромные, седые горы, каких нет нигде в мире, похожие на грозовые тучи; они окутаны мглой, и там сверкают молнии, кустарник вспыхивает и пылает на склонах, а порой слышен голос, торжественный, грозный. И меня тянет туда, к этим горам, я хочу взобраться на них, но мне очень страшно. Вот, сейчас, слышишь, как меняется перезвон? Как будто небо раскрылось и стало видно и слышно, что там, за гранью. Попробуй закрыть глаза. Видишь что-нибудь?
Николай закрывать глаза не стал, а только отчаянно замотал головой. Он хотел было снова прошептать «Господи, помоги!», но губы не слушались, а из горла вырвался только надтреснутый сип.
– Да, не получается у нас с тобой разговор, – подытожила Карина. Она опустила руку в карман и достала огарок черной свечи. Пациент заскулил. Карина вытащила другой рукой зажигалку и положила палец на стальное колесико. Черные глаза уставились на Николая.
– Знаешь, чем отличается месть от наказания, Коля? Мести довольно того, чтобы обидчик страдал. А для того, чтобы состоялось наказание, необходимо осознание проступка. Говорят, так поступает Бог: мучает человека, пока тот не поймет, что именно делает не так. Ты веришь, что мы сотворены по образу и подобию Божию, Коля? Я верю.
Карина чиркнула зажигалкой и поднесла огонек к свече. Пламя лизнуло толстый черный фитиль, словно попробовав на вкус, и, довольное, с треском взметнулось вверх. Оранжево-красные сполохи отразились в черных глазах медсестры, как в окнах болотной трясины. Сероватый дымок побежал вверх и стал скручиваться под потолком в причудливую спираль.
– Я хочу, чтобы ты вспомнил, Коля. Все вспомнил, до последнего мига. И осознал, почему я делаю с тобой то, что делаю. Ты уж постарайся, ладно? А я помогу, чем умею.
Карина прикрыла глаза и забормотала. Серая струйка дыма задергалась, будто бы оживая, и стала подниматься и крутиться резвее. Колокола за окном стихли, а тишина продолжала звенеть, словно вибрируя в тон последних колокольных ударов. Серый дым закрутился в воронку.
«Господи, помоги! Господи, помоги! Господи, помоги!»
Карина задула свечу, встала и посмотрела на Николая. Тот дрожал крупной дрожью, на лбу выступил пот.
– Вспоминай, вспоминай, Коля, – сказала Карина. – Странно, конечно, что ты до сих пор не додумался, но это значит только, что совесть тебя не мучает. Спилась твоя совесть. А может, и не было ее никогда. Так что придется мне за нее поработать.
Спираль серого дыма свилась плотной змеей, качнулась и нырнула вниз, коснувшись лица Николая. Первый пронзительный крик прозвучал, едва только Карина закрыла за собой дверь.
Она дошла до поста, освещенного уютной настольной лампой, прислушалась к несущимся издалека воплям, удовлетворенно кивнула и села. Раскрыла книжку. До конца смены оставалось еще более трех часов.
Телефон зазвонил, когда за окнами коридора ночь начала выцветать, меняя аспидно-черный на грязно-серый. Карина взглянула на экран: «ЛЕРА». Взяла трубку.
– Привет!
– Карина, как я рада, что ты в порядке!
Голос Валерии был встревоженным и усталым.
– Да, у меня все хорошо, я на работе. А что случилось?
– Видишь ли…это, конечно, не точно…ничего толком неясно…но кого-то из наших убили.
Карина прикрыла глаза. Голос с горы, молнии в тучах, пылающие, как горящие села, кусты.
– Почему так решили?
– Был звонок в полицию. И, насколько я знаю, рядом с телом снова нашли ту табличку…ну помнишь…с надписью «ВЕДЬМА». Ты будь осторожна, когда домой пойдешь, ладно? Я позже перезвоню.
– Ладно. Спасибо, – сказала Карина и повесила трубку.
«ВЕДЬМА». Похоже, что тот, кто делает это, тоже знает различие между местью и наказанием.
* * *
– Точно не хочешь остаться? – спросила Виктория.
Валерия покачала головой.
– Нет, спасибо. Я лучше пойду.
Виктория пьяно ухмыльнулась. Она развалилась, полулежа, на диване в гостиной: спина опирается на один подлокотник, босые ноги крест-накрест закинуты на другой, короткий халат золотистого шелка небрежно запахнут поверх обнаженного тела – полы раскрылись едва ли не до самого паха, открывая длинные, стройные бедра, гладкая ткань расползается по груди, то и дело оголяя темный кружочек соска. Окна плотно закрыты; сквозь тройные с усиленной звукоизоляцией рамы снаружи не долетает ни звука, а плотные шторы не пускают свет ночных фонарей. Жаркий воздух пахнет сандалом, пряными травами и совсем чуть-чуть дымом; в камине пылает огонь, заставляя дрожать полумрак, рассеиваемый только напольной матовой лампой у входа в соседнюю комнату, да парой свечей на столе, огоньки которых отражаются в почти опустевшей бутылке вина и гладких стеклянных поверхностях стеклянных бокалов. Виктория потянулась к своему, с наслаждением допила золотистый напиток, и сказала:
