Николай Чуковский - Приключения профессора Зворыки

— Кто там?

— Дома профессор Зворыка?

Звякнула цепочка, дверь открылась, и на порог вышла толстая старуха в дырявом вязаном платке:

— Дома, дома, где ему шляться. Может и дома посидеть, — заговорила она, сложив руки на животе. — Заходите, а то вы мне всю кухню остудите.

Я вошел, остановился посреди кухни и снял шапку. Сердце билось так сильно, что я с трудом переводил дыхание.

— Да что ж вы стали? — продолжала старуха. — Прямо по коридору, вторая дверь налево.

Я сделал несколько шагов по темному узкому коридору и нерешительно остановился перед запертой дверью. Из-за двери доносился мягкий низкий мужской голос.

— Кушайте, милые мои! — говорил он. — Насыщайтесь, толстопузенькие. Наедайтесь, мои таракашечки. Что же ты, дурак, мыла не ешь? Тебе все свечки подавай, а мыла не хочешь? Поешь мыльца, миленочек, свечей на тебя не напасешься.

Я робко постучал в дверь.

— Кто там? Что вам нужно? — недовольно спросил меня голос.

— Можно видеть профессора Зворыку?

— Войдите.

Я отворил дверь. И, остолбенев, замер на пороге. На огромном стуле, перед гигантским письменным столом, спиной ко мне сидел человек совершенно необычайной ширины. В плечах он имел не меньше аршина и значительно расширялся книзу. На бычьем туловище без всякой шеи сидела двухпудовая круглая голова, покрытая золотыми вьющимися волосами. И вот, эта гора задвигалась. С грохотом отодвинулся стул, гигант выпрямился во весь рост и повернулся ко мне лицом. Я чувствовал себя так, будто меня прижали к полу всей этой грузной массой. Его золотоволосая голова, как купол собора, уходила в вышину. Еще полтора фута, и он коснулся бы макушкой потолка. Мягкие, отвислые щеки покоились на широком отлогом воротничке рубашки. Под воротником простирался вширь и вниз необозримый пиджак, бурый, с рыжими пятнами, похожий на карту какой-то горной страны. А под пиджаком начиналась обширная область брюк — черных, в белую полоску, широких и мягких. И, наконец, уже совсем внизу, пара рыжих широконосых ботинок, твердо упиравшихся в пол, больше похожих на дредноуты, чем на ботинки.

Я, верно, казался ему маленьким, щуплым и жалким. Он раздраженно рассматривал меня сверху крошечными светло-серыми глазками.

— Что вам нужно? — спросил он меня, наконец.

— Я… видите ли, мне, собственно, нужно, необходимо повидать профессора Зворыку. Если…

— Я и есть Зворыка. Зачем я вам нужен?

— Я хотел бы посоветоваться с вами, — начал я, совершенно подавленный его тоном и внешностью, насчет одной бумажки, вернее, насчет одного дневника…

— Насчет какой бумажки?

— Да вот насчет самой обыкновенной бумажки, насчет той бумажки, в которую мне завернули сосиски в колбасной…

Я обливался потом.

— Позвольте, молодой человек, — заговорил он, недоуменно разводя в воздухе огромными мягкими ладонями, — да вы не туда попали. Я не колбасник, а профессор геологии.

— Эта бумажка имеет прямое отношение к геологии. В ней даже упоминается ваше имя. Там находится чрезвычайно важное сообщение…

— Да, ведь, вы говорите, что это простая оберточная бумага…

— Конечно. Вы совершенно правы. Мне завернули в нее сосиски. Она до сих пор пахнет этими погаными сосисками. Но эта бумажка — отрывок из дневника, из чьих-то записок. В ней…

— Молодой человек, я сейчас занят. У меня нет времени заниматься вашими сосисками. Приходите ко мне в четверг на будущей неделе.

— О, профессор! — закричал я, — тогда все погибнет! Он…

Должно быть, он заметил, как я побледнел. Он поднял меня, как цыпленка, и с неуклюжей заботливостью посадил на стул.

— Хотите воды? Да не беспокойтесь, мы поговорим с вами, о чем вы пожелаете. Еще успеем. Вы, может быть, хотите есть? Когда вы сели эти сосиски? О, я знаю, что вы совершенно здоровы. Вам просто надо немного отдохнуть. Посмотрите сюда, — и он, ласково улыбаясь, широким жестом показал на свой письменный стол.

На столе находилось только три предмета: бронзовая чернильница, величиной с ведро, вставочка, напоминающая топорище, и маленькая проволочная клетка. Собственно, только эта клетка и привлекла мое внимание, потому что все остальные предметы были столь однообразно велики, что глаз привыкал к ним. Я невольно пододвинул ее к себе.

В ней сидело два чистеньких белых мышенка с длинными хвостами и крошечными черными глазками. Они грызли тщательно нарезанные ломтики мыла.

— Вам они нравятся? — спросил меня Зворыка. — Это чудные мыши. Вот этого зовут Тарас, а вон ту — Гретхен. Тарас наглый и обжорливый. Все лопает, что ему ни дашь. А Гретхен разборчива, как настоящая барышня.

Он открыл дверцу клетки. Мыши продолжали грызть мыло, не обращая на нас никакого внимания.

— Выходите, голубчики, выходите, мои таракашечки, — забормотал профессор.

Мыши в упор взглянули на него — Тарас бойко, а Гретхен застенчиво.

— Не бойтесь, цыпочки, не бойтесь, миленочки, — продолжал профессор. Тарас подошел к дверце и нерешительно оглянулся по сторонам.

— Что ж вы ждете? Гулять, гулять идите.

Тарас перешагнул через порог клетки, вышел на стол и остановился. Гретхен медлила перед порогом.

Профессор тихо засвистел. Мышенок сделал еще несколько шагов по столу.

— Уа! уа! — не своим голосом завизжал профессор, вскочил на ноги и кинулся прочь от стола.

Как две белые молнии, мыши соскочили со стола и бросились за ним вдогонку. Зворыка, похожий на гигантский волчек, вертелся посреди комнаты. Мыши вскарабкались ему на плечи, с плеч на голову, бегали, прыгали, скакали по его огромному телу. Он хохотал с диким грохотом, лопоча какие-то бессмысленные слова. Это продолжалось минут пять. Наконец, он остановился, вытер со лба пот, посадил мышей на свою просторную ладонь и, запыхавшийся, улыбающийся, сел на свой стул.

— Они меня совсем замучили, — сказал он, отдышавшись. — Это самые непоседливые мыши в мире.

— Простите, профессор, — заговорил я, — мне все же хотелось показать вам эту бумажку.

— Ах, да, бумажку, имеющую прямое отношение к геологии. В нее вам завернули сосиски. Слушайте, покажите мне ее завтра. Геология мне осточертела, ведь, я уже тридцать лет занимаюсь этой проклятой наукой, да и у вас усталый вид. Вот если бы в нее до сих пор были завернуты сосиски… Я безумно люблю сосиски! Давайте, купим сосисок! Авось, их на этот раз завернут в какую-нибудь более забавную бумагу.

— Профессор, считайте меня безумцем, сбежавшим из сумасшедшего дома, но прочтите эту бумажку! — закричал я. — Умоляю вас…

На этот раз моя взволнованность подействовала на Зворыку.

— Если это так спешно… я готов… — пробормотал он.

Я протянул ему помятый, засаленный лист бумаги, исписанный мелким прыгающим почерком. Это был не имеющий ни начала, ни конца отрывок из записок, сбивчивых и взбалмошных. Профессор брезгливо взял двумя пальцами лист, напялил на нос очки и стал медленно, с трудом разбирая почерк, читать вслух:

— „…а отец мой был парикмахером в Екатеринославе. Его считали хорошим мастером, брил он чисто и быстро. Человек он был тихий, скромный, все спрашивал клиентов: „не беспокоит-с?“ Но раз в год непременно выпивал и тогда престранным образом издевался над клиентами. Выбреет одну щеку и уйдет. А то пришел к нему раз один генерал — старичек с густыми усами и бровями, но совсем лысый. Только на макушке три белых волоска торчат. Отец мой бреет его и все на волоски смотрит. Да вдруг как хватит один волосок — чик! — и вырвал. „Ай, что это ты?“ — спрашивает генерал. А он — „ничего — говорит, „ваше высокопревосходительство, ничего, сидите смирно“. А сам через минуту — чик! — и второй волосок вырвал. Этот, верно, крепче сидел, потому что генерал подскочил даже и кровью налился. „Что это ты, болван, делаешь?“ — кричит. А отец: — „ничего, не извольте беспокоиться“, — и дальше бреет. Подождал, подождал, да хвать за последний волос. Тут генерал рассвирепел, вскочил, и как был в мыле, на середину парикмахерской выскочил. „Да ты крамольник!“ — кричит, — „да ты власть ниспровергнуть хочешь, да я тебя в Сибирь упеку! — „Да нет, что вы, я ничего…“ — говорит отец, а сам волоски на свет рассматривает. Насилу мать моя тогда генерала уговорила.

„Из-за таких выходок отец не раз оставался без работы.

„Несмотря на это, все его считали хорошим мастером и уважали. Хотел он, чтобы и из меня вышел парикмахер. Да, много часов провел я с бритвой в руке, много сбрил я бород и усов. Но я был рожден не для такой работы. Что могут дать гению бритва и мыло? Душа моя рвалась на волю, жаждала применения своим титаническим силам. Ах, о чем только не мечтал я тогда! Бывало, намылю чью-нибудь жесткую щеку, засмотрюсь в окно на торговок с яблоками и думаю: „бедные, вы и не знаете, что на вас смотрит будущий повелитель вселенной“. А мыло на щеке стынет. „Делай свое дело, Аполлон“, — говорит мне отец. Я вздрагиваю и принимаюсь за бритву.