Юрий Збанацкий
Тайна Соколиного бора
Почти неделю за селом шли жестокие бои.
Седой генерал с простым лицом донецкого рабочего все время находился в окопах, среди бойцов. Глаза его были воспалены: он не спал уже много суток. Комдив переходил из подразделения в подразделение, и измученные нечеловеческим напряжением, тоже позабывшие о сне солдаты радостно встречали его.
— Как тут у вас, братцы? — спрашивал генерал. — Жарко?
— Жарко, товарищ генерал. Охлаждать фашиста — работка горячая. Снарядов вот только маловато…
— Выстоим?
— Конечно, товарищ генерал! Не впервой…
— Ну-ну, братцы! На нас смотрит Родина. А снаряды найдутся.
— Знаем, товарищ генерал.
Этой ночью генерал получил благодарность за выполнение трудного задания Верховного командования. Одновременно пришел приказ: немедленно, но незаметно для врага выйти из боя и отступить на новую линию обороны.
* * *
В эту ночь, как и в минувшую, Мишка, мальчик из прифронтового села, долго не мог заснуть. Он все прислушивался к приближавшемуся грохоту и только перед рассветом уснул крепким детским сном.
Но сон не был спокоен, а полон кошмаров и видений. На Мишку шел враг. Таким он видел его на плакате: на гадючьей голове торчала круглая высокая фуражка, из-под нее выбивался пучок растрепанных волос. Чудовище приближалось, гремя и рыкая. Мишка в ужасе закрыл глаза. Повеяло холодом смерти, до самых костей его пронизала дрожь. Песок, на котором лежал мальчик, стал холодным и сковал тело, как застывающий гипс. Подойдя вплотную, чудовище заревело еще исступленнее…
Жажда жизни внезапно подняла на ноги обессилевшего мальчика, и он метнулся вперед. Мишка уже начал взлетать в воздух и через минуту высоко парил бы могучей птицей… но в это мгновение он проснулся.
Голова его отяжелела. Мишка сначала никак не мог вспомнить, где он и что делается вокруг. Быстро поднявшись на ноги и осмотревшись, он сообразил, что в эту ночь лег спать на чердаке, на свежем, душистом сене.
До него донесся какой-то неясный шум, потом, как отдаленный удар грома, тяжелый взрыв. Мелькнула мысль: фронт уже возле села!
Он вспомнил, как вчера с Тимкой и Саввой уговаривался еще до восхода солнца идти удить рыбу. Нет, теперь, конечно, не придется. А уже немного осталось летних дней — скоро придет осень. Теперь так хорошо берут язи, красноперки, а позже вода становится холоднее и рыба уходит на дно. Не верилось, что придет сюда немец. Думалось, что вот-вот погонят его назад. Но враг приближался. Какая уж тут рыбная ловля!
Мишка ощупью полез к выходу. Подполз к краю чердака, нашел знакомую перекладину лестницы. Осторожно спустился в сени, залитые молочным утренним светом, пробивавшимся через широкие щели.
Он вышел во двор. Было уже совсем светло, хотя солнце еще не взошло. Восток пылал алыми красками, в глубокой синеве неба плыли легкие облачка. Не впервые Мишка просыпался так рано, не раз восход солнца заставал его уже на речке. Да не всегда было время смотреть на алое зарево, на безбрежное небо, на эти облачка, кудрявые и подвижные. Перед глазами, как живые, играли прозрачные волны, а по ним прыгал солнечным зайчиком поплавок из гусиного перышка. Где-то там, на дне реки, тоже синело небо, плыли облака, дрожали солнечные полоски, но разве до них было тогда Мишке! Он только и знал свой поплавок и не сводил с него глаз…
Ему казалось, что только теперь он впервые увидел окружающий мир во всей его необъятной красе: и эти горячие краски летнего утра, и это чудесное небо, и вербу, свесившую густые ветки на старые, покрытые зеленым мхом ворота, и исполинский осокорь, на котором каждое утро и каждый вечер переговаривались между собой важные аисты. Как все это прекрасно, как близко сердцу! И неужели не будет всего этого? Неужели разрушит, поглотит все это ненавистный враг? Нет, не может этого быть, не может!..
Грохнули пушки — где-то совсем близко, на краю села. У Мишки сжалось сердце.
Он услышал голос матери. Теперь только заметил ее скорбную фигуру возле забора, под развесистой калиной. Она обращалась к соседке через улицу:
— Идет наше горе, — говорила она. И слова эти звучали жалобой и болью.
— Идет… — эхом откликалась через улицу соседка. — Куда деваться?
— А может, убежим, Мотря, пока не поздно?
— Ой, соседушка, куда ж бежать! Все бросить? Хату, хозяйство? Пусть все врагу достанется?..
— Ой, Мотря, — говорила мать, — если бы знала, что он тут долго будет, ничего бы не пожалела! Подожгла бы хату — и в дорогу!
— Не будет он тут долго, соседушка! Выгонят его, как скаженного пса.
— И выгонят!
— Не годится свое добро оставлять врагу. Врет, не съест всех — подавится!
Мишка подошел к матери. Она глазами, полными тоски, посмотрела на сына, не сказала ласкового слова, как бывало раньше. Суровой и молчаливой была все эти дни мать.
— Мама! А может быть, их еще отгонят, не пустят сюда? А вы горюете…
Мать прижала к себе сына, погладила по голове шершавой рукой. Мишка всегда любил материнские ласки, всегда ждал их, как теплых солнечных лучей. Но теперь они ему показались неуместными и недозволенными. В нем поднялось недовольство и собой, и матерью, и всем окружающим. Он выскользнул из ее рук и поспешно вышел на улицу. Мать посмотрела вслед сыну сухими глазами. Потом, обращаясь к соседке, сказала:
— Помню ту войну. Маленькой еще была… Прошло все, как во сне.
— Ох, достанется, видно, и старым и малым! В могиле бы эти дни отлежаться — вот было бы счастье, — тяжело вздохнув, не ответила, а простонала соседка.
Мишка решил собственными глазами посмотреть, что делается там, за селом.
Мать увидела, что сын уже далеко. Она спохватилась.
— Мишка! Мишка! — крикнула она. — Куда ты в такое время? Вернись!..
Но Мишка уже свернул за угол. Тревожные крики матери растаяли в утреннем воздухе.
Шелестя кукурузными листьями, пригибаясь между подсолнечниками, через огороды спешили Тимка и Савва. Мишка увидел их только тогда, когда они вышли на улицу.
— А мы к тебе! — еще издали крикнул Тимка и побежал, а Савва и не подумал ускорить шаг: он шел спокойно, неторопливо.
Тимка и Савва — неразлучные друзья: вместе ходили в школу, вместе ловили рыбу; даже работу, порученную матерями, выполняли вместе. Их беседы были непрерывным спором. Тимка был вспыльчив, любил преувеличивать, а иногда и извращать до неузнаваемости события, вещи и явления. Савва же, наоборот, был рассудителен, больше молчал, чем говорил. Он всегда терпеливо выслушивал горячие фантазии своего приятеля, но чаще только для того, чтобы потом уверенно и немногословно разбить их.
— А дед Макар вчера поймал двухпудового линя, — говорил, например, Тимка. — Когда он нес его домой, хвост волочился аж по земле. Эх, Савка, если бы поймать такую рыбину! Одного жира пуд можно вытопить, правда?..
Савва спокойно смотрел большими сине-зелеными глазами на воду, стараясь не моргнуть, чтобы не прозевать, когда шевельнется поплавок. Ни единым движением Савва не выдавал своего отношения к сказанному, будто ничего не слышал и не видел, кроме своего поплавка.
И уже тогда, когда Тимка заканчивал одну сказку и собирался начинать новую, еще более неправдоподобную, Савва тихим, спокойным голосом спрашивал:
— Ты сам видел?
— Кого видел? — настораживался Тимка.
— Да линя же.
— Какого линя? — удивлялся тот.
— Которого дед Макар поймал.
— Было мне время смотреть! Люди говорили.
— Ну и наврали!
— Такой человек говорил, что правда, — упрямо защищался Тимка.
Но не менее упорным был теперь и Савва:
— Неправда! Двухпудовых линей не бывает.
Тимка понимает, что перегнул. Но он не был бы Тимкой, если бы так легко отступился от сказанного:
— Да разве ж линь? Со-ом! Знаешь, какие сомы?
— Все равно неправда.
— Скажешь, не бывает таких сомов?
— Сомы бывают и покрупнее, но пуд жира из сома все равно не вытопить.
Тимка видел, что не вывернуться.
— Да не будем спорить, — миролюбиво заявлял он наконец. — Идем в село, и тогда увидишь, чья правда.
Тимка искусно переводил разговор на что-нибудь другое. Спокойный и неумолимый Савва снова отвергал его забавные, но неправдоподобные выдумки.
Эту слабость Тимке легко прощал не только его задушевный друг Савва — прощали ее все. Тимку любили за остроумие, буйный полет фантазии, а главное, за то, что был он не только говорун, но и мастер на все руки: и стихотворения лучшего в классе никому не удавалось написать, и сказки лучшей никто не рассказывал, и планера никто не смастерит лучше, чем он…
