— Хорошо…
Нил Тарасович больно хлопал его по плечу, метко плевал в самый угол теплушки, смеялся:
— Натура, Федор, редкостная натура. Сама руку подталкивает. Вот отвоюем и напишем мы с тобой галерею картин и назовем ее… Ну, как?
— Не знаю…
— Назовем просто: «Народ в революции».
— А разве это не картины? — Федя смотрел на альбом.
— Нет, брат. Сырье. Заготовки. Мы все это маслом потом напишем.
— Маслом? — недоумевал Федя.
И начинался длинный разговор о картинах, о живописи, о художниках, и Федя слушал, боясь пропустить хоть слово…
А поезд медленно шел сквозь белые бесконечные поля навстречу фронту, который где-то за хмарным горизонтом невнятно рокотал артиллерийской канонадой.
В середине дня надолго застряли в каком-то большом селе. Железнодорожные пути забиты составами, но село все равно было хорошо видно — оно лежало на холме: избы в садах, сейчас серых, сквозных, широкие улицы, старые лозины на окраинах и в конце села большая белая церковь со сверкающими куполами.
Под вечер случилось происшествие. Федя как раз чистил картошку, и пальцы стыли от холода, когда послышался нарастающий шум, возбужденные голоса.
— Иде тута главный начальник? — долетел простуженный злой голос. — Нам главного подавай!
Прибежал Яша Тюрин, закричал:
— Дмитрий Иваныч! Мужики попа ведут! Федин отец выпрыгнул из вагона.
— Вот тебе раз! Это зачем же?
Попрыгали из теплушки и другие рабочие, и Федя тоже плюхнулся в притоптанный жиденький снежок.
В самом деле, из-за вагона появился поп. Его вели два свирепого вида мужика, а третий, тоже свирепого вида, только щупленький, подталкивал попа сзади. Поп был странный: большой, толстый, в грязной длинной рясе, в огромных валенках, с губчатым красным носом и спутанной черной бородой, а глаза у него были умные и быстрые,
— Ну, что у вас стряслось? — спросил отец, и по его голосу Федя понял, что отцу чем-то понравился этот поп.
— Безобразия, гражданин начальник! — загорячился один мужик, высокий, с длинной сухой шеей. — Разве для этого мы революцию воевали?
— В чем дело-то? Говори толком.
— А в том. Вот он, отец Парфений, весь наш приход, можно сказать, объедает.
— Это как же?
— Оченно просто. — Мужик яростно сверкнул на попа глазами. — Надысь оброком за молебен нас обложил.
— Оброком? — ахнул кто-то.
— Оброком! — выкрикнул мужик. — За молебен с каждого двора по два яйца и по фунту ржаной муки берет. Во!
Кругом захохотали. Мужик обиделся:
— Чаво гогочете? Ета ж беда. Не дадим оброку- не служит молебен, а бабы у нас какие? В слезы. Не могут без бога. Он и пользуется, бесстыжий.
Поп все это слушал спокойно, только его глаза остро поблескивали.
Дядя Петя стал суровым.
— Как же так, отец святой? — повернулся он к мужицкому пленнику. — Нехорошо получается.
Поп развел руками, и Федя увидел, что они у него натруженные, крестьянские.
— Чего же делать-то? — проговорил он нутряным басом. — Охоч я до еды мирской. Кормиться надо. А как? Хозяйства нету, попадья померла, детишек бог не дал. Рублики сейчас — один звук пустой, да и не богат я ими. Яко благ, яко наг, яко нет ничего. Куда деваться? Сначала так у мужиков просил. «Возлюби ближнего, как самого себя», толкую. Не возлюбливают. Вот и пришлось…
Опять вокруг захохотали, и громче всех, как в трубу, хохотал сам поп. Только мужики были суровы и несколько озадачены. Снова тот, с длинной сухой шеей, выдвинулся вперед:
— Так что мы по всей, ета самая, революционной строгости требуем. Заарестуйте его и — судить.
Стало тихо.
— Что делать с ним будем, Петр? — спросил отец Феди.
Задумался дядя Петя.
— На самом деле арестовать надо, — сказал он не совсем уверенно. — А в Васильевске сдадим, куда надо.
И тут поп сам полез в теплушку, подняв полы рясы, под которой оказался добротный овчинный полушубок. Уже в теплушке, повернувшись к толпе, сказал:
— Чего там! Берите под стражу. Сознаю себя виновным.- А глаза его по-прежнему были веселыми и хитрыми. — Все одно пропадать. Не арестуете — мужики из села выпрут. Они у нас лютые. — Он прочно сел на ящик, и по позе его было видно, что сидеть так он намерен долго.
Федин отец и дядя Петя переглянулись, и оба не удержали улыбки.
— Ладно! — решительно махнул рукой отец.- Арестовали. Все, мужики, сделали по революционной форме. Можете быть спокойны.
— Чтоб по всей строгости! Ишь людей обирает… — Но в голосе длинношеего уже не было злости.
И здесь произошло неожиданное: «свирепые» мужики подошли к теплушке, земно поклонились попу.
— Не гневитесь, отец Парфений, — грустно сказал смирный махонький мужичонка. — Волю прихода справляли. Прости нас!
— Бог простит! — бодро откликнулся поп. И привычно перекрестил мужиков.
И ушли мужики печальные и расстроенные…
— Не понимаю я вас что-то, — в раздумье сказал Федин отец. — Они б простили вам, если б вы захотели.
Опять священник удивил всех:
— А не хочу. Скучно мне стало на одном месте. Да и вообще… Сам я их растравил. Желаю посмотреть, что вы за люди, что это за революция ваша. Может, России от нее польза выйдет, а? — Он обвел притихший вагон взглядом своих умных быстрых глаз и вдруг, сразу изменившись, с прежней шутовской интонацией изрек:
— Усомнишися в праведности порядков старых, хощу я узрити происходящее самолично…
Все занялись своими делами. Федя опять принялся за картошку. Отец Парфений с интересом следил за его работой. Потом спросил:
— Как звать-то тебя, вояка?
— Федей.
— Ишь ты, Федей. — Поп хитро подмигнул и продолжал:-Подсобить, что ли, тебе? Все одно без дела я. Плененный. Нож еще найдется?
Нож нашелся, и отец Парфений показал себя с новой стороны: он так быстро и виртуозно чистил картошку, что просто любо было смотреть. Два-три движения ножом и — готово. Федя одну картофелину оскребет, а поп — пяток.
Стемнело, зажгли керосиновую лампу. Эшелон все стоял. Отец Парфений перестал чистить картошку, снял высокую шапку и — Федя внутренне ахнул — принялся заплетать свои длинные волосы в косу. Это было так неожиданно и смешно, что Федя надулся пузырем, сдерживая смех, но все равно смех в нем как-то странно утробно булькал.
Еще больше стемнело, ни одного огонька не загоралось в селе. И тут тягучие, медленные удары колокола поплыли от белой церкви, которая смутно угадывалась в темноте.
Отец Парфений прислушался, посмотрел на Федю как-то чудно и сказал таинственно, шепотом:
— Еще рано…
У Феди мурашки стрельнули вдоль лопаток, и он невольно тоже шепотом спросил:
— Чиво рано?
— Восемь раз отбило, а вот когда двенадцать… Полночь…
— Что? — Федя незаметно придвинулся поближе к лампе.
— Известное дело. — Отец Парфений в лице изменился- все оно будто бы напряглось от страха.- Как двенадцать пробьет, так покойники у кладбищенских ворот на водопой собираются. Идут они, сердечные, костями гремят, все гуськом, гуськом.
Федя сжался от страха. Однако сказал, впрочем, не совсем уверенно:
— Врете вы все.
Поп всплеснул руками:
— Мил человек! Да разве ж об этом можно врать! Ты вот сам, если не веришь, пойди на кладбище, как полночь пробьет, увидишь.
Федя представил кладбище, луну на небе, и покойники идут на водопой между могилок, гремя костями. Глаза его сами зажмурились. Чтебы переменить разговор, Федя спросил:
— А что сейчас бог делает?
Отец Парфений вздохнул, и глаза его опять стали веселыми.
— Кто ж его знает? Может, ангелов собрал и совет с ними держит: какую погоду людям послать. Или детишек своих сечет, чтоб уроки учили.
Что-то уж слишком насмешливое было в этих словах, и поэтому Федя перешел в наступление:
— А вообще-то бог есть? Поп опять вздохнул.
— Я так думаю, что нету, — сказал он грустно. В теплушке охнуло несколько человек.
— Это как же так? — вмешался в разговор Яша Тюрин. — Служитель культа — и такие слова?
— Служитель… — Отец Парфений задумчиво расчесал пятерней свою черную бороду. — Потому и служитель, что хлебно при боге-то работать. И как теперь быть, после революции вашей? Ума не приложу.- И вдруг он хитро подмигнул Яше.
Теплушка дружно хохотала.
«Удивительный поп!» — думал Федя. В этот вечер отец Парфений помог ему приготовить ужин, и никогда ужин не был таким вкусным.
Федя проснулся от сильного толчка и сразу понял: что-то случилось. Была ночь, дверь теплушки отодвинута, и там, в ночи, гудели голоса, мелькали полосы желтого света.
Федя закутался в пальто, спрыгнул с нар, выглянул наружу. Мимо вели человека. В свете фонаря были видны его ноги в грязных сапогах. Кто-то, шагавший рядом, поднял другой фонарь, и на миг осветилось лицо — молодое, бледное, с застывшей судорогой. Человек был окружен рабочими с винтовками.
