А ведь известно: чем больше вы делите с людьми радость и горе, тем ближе и дороже становятся они вам. Ну а мы ведь не были холодными и равнодушными, как большинство путешественников. Наоборот, мы были дружелюбны и приветливы и во всем принимали участие; и караван вполне мог на нас положиться: что бы ни случилось, мы всегда были тут как тут.
Когда они делали привал, мы тоже делали привал – в Тысяче футов над ними. Когда они ели, мы ели тоже, и нам как-то уютнее становилось в их обществе. Вечером у них была свадьба – Бак с Адди поженились, и мы ради праздника нарядились в самые что ни на есть раскрахмаленные профессорские тряпки, и когда они плясали, мы тоже ногами притопывали.
Но больше всего сближает людей горе и несчастье. И нас больше всего сблизили похороны. Это было на рассвете, после свадьбы. Мы не знали покойника, он был не из нашей компании, но все равно – он ехал в караване, и этого было достаточно. Никто не проливал над ним более искренних слез, чем мы с высоты в тысячу сто футов.
Да, разлука с этим караваном была куда горше, чем разлука с тем, другим. Ведь те люди были нам почти совсем чужие, и притом померли-то уж очень давно, а этих мы знали при жизни, и к тому же любили. Вот почему страшно больно было видеть, как смерть настигает их прямо у нас на глазах, оставляя нас одних-одинешеньких в самой середине этой огромной пустыни. Пусть лучше у нас совсем не будет больше друзей, пока мы путешествуем, если снова придется терять их таким образом.
Мы никак не могли перестать говорить о них и то и дело вспоминали их такими, какими они были, когда мы все были счастливы вместе. Нам все время казалось, будто мы видим, как движется цепочка верблюдов, как блестят на солнце кончики пик, как важно шагают дромадеры, Мы снова видели свадьбу и похороны, а чаще всего – их молитвы. Они строго соблюдали часы молитвы, и уж тут им ничто не могло помешать. Как только раздавался призыв, – а это происходило по нескольку раз в день, – они сразу же останавливались, поворачивались лицом к востоку, поднимали головы, простирали руки к небу и начинали молиться. Раза три или четыре они опускались на колени, а потом падали вперед и касались лбами земли.
Однако мы решили, что не стоит больше про них вспоминать, хотя они были такие славные при жизни и так дороги нам и в жизни и в смерти, не стоит потому, что ничего хорошего из этого не получится, а только вконец настроение испортишь. Джим сказал, что будет изо всех сил стараться жить жизнью праведника, чтобы встретиться с ними на том свете; ну а Том помалкивал и не сказал Джиму, что они просто какие-то магометане. Зачем его огорчать, ему и без того тошно.
Проснувшись на следующее утро, мы немножко приободрились, потому что как следует выспались: песок ведь самая удобная кровать, какая только есть на свете, и я всегда удивлялся, почему люди, которые могут себе позволить спать на песке, не спят на нем всю жизнь. И к тому же он замечательный балласт – шар еще никогда таким устойчивым не был.
Том сказал, что у нас не меньше двадцати тонн песку. Что бы нам с ним сделать? Ведь не выбрасывать же его! Джим и говорит:
– Масса Том, а нельзя ли отвезти его домой и продать? Сколько на это времени надо?
– Зависит от того, как будем лететь.
– Что ж, сэр, ведь дома его по двадцать пять центов за тачку продавать можно, а тут тачек двадцать наберется, верно? Сколько ж это всего будет?
– Пять долларов.
– Ой, масса Том, поехали скорее домой! Ведь это больше чем по полтора доллара на брата, верно?
– Верно.
– Черт меня побери, если это не самый легкий способ зарабатывать деньги! Песок-то – ведь он же сам на нас насыпался, тут и делать-то вовсе было нечего. Поехали скорее, масса Том.
Но Том был занят своими мыслями и подсчетами и так увлекся, что ничего не слышал. Вдруг он говорит:
– Пять долларов, ха! Послушайте, этот песок стоит… он стоит… В общем, он стоит кучу денег.
– Как так, масса Том? Продолжайте, голубчик, продолжайте.
– Понимаете, как только люди узнают, что это настоящий песок из настоящей пустыни Сахары, им сразу захочется купить себе немножко, насыпать в склянку, наклеить ярлык и поставить куда-нибудь, как редкость. А нам только и дела, что рассыпать его по склянкам да летать по всем Соединенным Штатам и продавать их по десять центов за штуку. Ведь у нас тут, на этом шаре, песку не меньше чем на десять тысяч долларов.
Мы с Джимом прямо чуть не померли от радости и принялись кричать "ура", а Том сказал:
– И мы можем все время возвращаться обратно и набирать песку, а после снова возвращаться и снова набирать, и так ездить взад и вперед до тех пор, пока не вывезем и не распродадим всю эту пустыню; и никто нам не помешает, потому что мы выхлопочем себе патент.
– Господи боже! – говорю я. – И мы станем такими богатыми, как Креозот [89], да?
– Ну да, ты хочешь сказать – "как Крез [90]". Понимаешь, дервиш искал в том холмике все сокровища мира и не знал, что у него под ногами тысяча миль настоящих сокровищ. Погонщика он ослепил, а сам был куда более слеп.
– Масса Том, сколько же у нас всего денег будет?
– Я пока точно не знаю. Надо еще высчитать, а это нелегкое дело, потому что тут больше четырех миллионов квадратных миль песку, по десять центов склянка.
Джим страшно разволновался, но, услыхав про склянки, немножко успокоился, покачал головой и сказал:
– Масса Том, нам не купить столько склянок. Даже королю – и то столько не купить. Давайте лучше не будем забирать всю пустыню, масса Том, ведь эти склянки нас вконец разорят, уж это точно.
Том тоже притих; я думал – из-за склянок, но оказалось, что нет. Сидел он, размышляя про себя, и все грустнее и грустнее становился. Наконец он сказал:
– Ничего у нас не выйдет, ребята. Придется нам это дело бросить.
– Да почему же, Том?
– Из-за пошлин. Когда ты пересекаешь границу какой-нибудь страны, там всегда находится таможня. Приходят чиновники, роются в твоих вещах и облагают их огромной пошлиной. Они говорят, что таков их долг. Понимаешь, это их долг обобрать тебя до нитки, если только можно, а если ты не заплатишь пошлину, то они сцапают твой песок. Они называют это конфискацией, а на самом деле просто возьмут да и сцапают. Если мы повезем этот песок в ту сторону, куда мы сейчас едем, нам придется то и дело перелезать изгороди, одну границу за другой Египет, Аравия, Индия и так далее, – покуда мы совсем из сил не выбьемся, и все они будут тянуть с нас пошлину. Теперь ты понял, что нам этой дорогой не проехать?
– Да к чему все это. Том? – говорю я. – Ведь мы можем просто пролететь над всеми ихними границами – и все тут. Им ведь нас ни за что не остановить.
Посмотрел он на меня с грустью, да и говорит серьезным таким голосом:
– По-твоему, это честно будет, Гек Финн?
Ненавижу я, когда меня вот так перебивают! Я на это ничего не ответил, а Том продолжал:
– Другой путь нам тоже отрезан. Если мы вернемся той же дорогой, какой приехали, то угодим прямо на нью-йоркскую таможню, а она хуже их всех, вместе взятых, – и все из-за нашего груза.
– Почему?
– Да потому, что в Америке сахарский песок не разводят, а когда в Америке какую-нибудь вещь не разводят, то надо платить миллион четыреста тысяч процентов, если ты хочешь ввезти ее в Америку оттуда, где ее разводят..
– Не вижу в этом никакого смысла. Том.
– А кто же видит? Зачем ты мне это говоришь, Гек Финн? Ты подожди, пока я скажу, что вижу в этом смысл, а уж после ругай меня за это.
– Ладно, считай, что я заплакал и извинился. Ну а дальше-то что?
Джим говорит:
– Масса Том, они как эту пошлину берут, за всё, что в Америке не разводят, и никакой разницы для них нету?
– Вот именно.
– Масса Том, есть ли на свете что-нибудь дороже благословения божия?
– Ясно, что нету.
– Священник – он ведь стоит на кафедре и просит, чтоб на людей снизошло благословение божие, верно?
– Верно.
– Откуда оно снисходит, благословение-то?
– Ясно откуда-с небес.
– Да, сэр, вы в самую точку попали, голубчик. Оно снисходит с небес, а небеса – это ведь заграница. Ну вот, а за это благословение они тоже пошлину берут?
– Нет, не берут.
– Понятно, не берут. И, значит, выходит, что вы ошиблись, масса Том. Не станут же они брать пошлину за всякий хлам вроде песка, который никому не нужен, раз не берут ее за самые лучшие вещи, без которых никто обойтись не может.
Видит Том Сойер, что сказать ему нечего, – Джим его окончательно в угол загнал. Он попробовал выкрутиться, сказал, что они просто позабыли ввести эту пошлину, но на следующей сессии конгресса непременно вспомнят и введут ее, да только он и сам понимал, что жалкая это увертка. Он сказал, что пошлиной облагаются все заграничные товары, кроме этого, и потому если они не обложат и этот пошлиной, то не будет у них никакой последовательности, а последовательность-первое правило в политике. И он все время утверждал, что они нечаянно забыли про эту пошлину и что обязательно введут ее, а не то их непременно на этом деле поймают да на смех поднимут.
