«Надо тренироваться», — решил он и усердно тренировался: когда вернулся Матула, в садке было уже шесть подлещиков.
— Все в порядке! Я их вытаскивал сачком.
— Разумно, — кивнул старик. — А теперь надень-ка рубашку, не то так обгоришь на солнышке, что света не взвидишь. Если, конечно, еще не поздно. Ну да все равно. Надень же рубаху!
— Дядя Матула, после обеда можно мне опять сюда прийти?
— После обеда мы вздремнем немного, потом пойдем в другое место. Не на одной рыбной ловле мир держится, да к тому ж, если, к примеру, человек будет есть только пироги с маком, то в конце концов ему тошно станет глядеть на них.
Возле шалаша все было по-старому, только тени укоротились, и Серка встретил Дюлу так. точно мальчик имел законное право входить в храм, крытый камышом.
— Ты сумеешь разложить костер?
— Конечно, дядя Матула.
— Хорошо, но сначала погляди, как чистят рыбу. Ступай, Серка, в шалаш. Не бойся, получишь все, что тебе положено.
Но собачонка — недаром она выросла здесь, в камышах, — предпочитала реальность посулам и успокоилась, лишь когда полакомилась рыбьими потрохами.
— Теперь можешь раскладывать костер. Топор там, на обрешетине из дерева.
«Что? Какое решето? Какое дерево?» — оглядываясь по сторонам, призадумался наш Плотовщик.
Перед шалашом росли две ольхи, поодаль ива, еще дальше тополя.
На каком дереве?
На обрешетине в шалаше. Вон на том брусе…
— А-а-а… — протянул Дюла, словно раньше плохо расслышал, и старик добродушно улыбнулся. — А где мне взять дрова?
Матула сделал такой широкий жест, как будто дарил Плотовщику все лесные заросли.
— Где хочешь. Их здесь полно.
Густой кустарник, окружавший полянку, поглотил Дюлу. Он крепко держал топор. Перед ним и позади него густо переплетались кусты ракитника.
«Пи-и-и… — сказала маленькая птичка. — Пи-и-и, пи-и-и…»
Но ее не было видно. Ни птиц, ни комаров, которые здесь, в тени, начали вдруг музицировать и петь.
«Куси-и-и. Куси-и-и..» — тоненькими голосами напевая свою песенку, комары яростно набросились на нашего Плотовщика. В мгновение ока покусали они мальчика.
— Чтоб вас черт взял! — отмахивался от них Дюла, и Матула посмотрел на ракитник, который зашевелился.
«На него уже напали комары. Будет знать, что об эту пору люди не лазают за дровами в кусты».
Плотовщик недолго пробыл в приятном обществе дам-комаров и, потеряв немало крови, стал поспешно выбираться из зарослей на солнечный свет. На полянке кровопийцы отстали от него, и там росла ива, которая чуть ли не сама предложила ему огромный сухой сук.
«Эге, эге! Урок-то пошел на пользу, — кивнул Матула, прислушиваясь к ударам топора».
Разозленный Плотовщик отрубил сук, которого должно было хватить на приготовление обеда, и, присмотрев небольшую лазейку среди кустов, потащил по ней дрова к шалашу.
Комаров не было? — поинтересовался Матула.
Туча! И что они делают в такое время в кустарнике?
Спят.
Но эти не спали.
— Ты же их разбудил. Злые они были, да? Что удивительного! И я всегда просыпаюсь голодный. Дай топор. За шалашом сложен сухой камыш, возьми для растопки, но только наломай его. Вот так… Потом я сам подложу дров, потому что это надо делать умеючи.
Через несколько минут разгорелся огонь, и желтые языки пламени сквозь дым, сопутствовавший их рождению, начали лизать дно котелка. Потом оттуда пошел соблазнительный запах, который привлек внимание не только Серки, но и Лайоша Дюлы.
— Будет уха, дядя Матула?
— Будет, но только через часок. Видел, как я ее готовлю? Правда, горького перца я положил чуток меньше, чем надо было.
— Я люблю, дядя Матула, когда жжет во рту.
— Хорошо, — кивнул старик. — Потом попробуешь. А пока мы можем посидеть в прохладце, в шалаше.
Но Матула выразился не совсем точно, потому что под камышовой крышей тень, конечно, была, но прохлады никакой. Даже Серка, который вместе с людьми забрался в шалаш, высунул язык и принялся охотиться за нахальными мухами.
Солнце стояло в зените, и языки пламени исчезли в его ярком свете, только шипение воды в котелке да пар указывали на то, что костер прекрасно горит.
Но жизнь птичьего царства в полуденный зной не замерла, и Матула немного погодя указал на заросли камыша:
— Смотри. Вон у тополя цапля.
Точно огромная белоснежная пушинка плыла на горизонте. Затем цапля повернула и опустилась на болото.
Там ее гнездо, но птенцы уже выросли.
Вы их видели, дядя Матула?
— У нее трое птенцов. Сегодня мы не поспеем на них посмотреть, но в другой раз наглядимся вдоволь. Дома попроси двуглазку, а то, если мы подойдем ближе, они попрячутся в камыше.
— Бинокль? — догадался Дюла.
— Можно и так назвать. Он еще пригодится, потому как я хочу показать тебе еще и орла. Орла-белохвоста. К вечеру он садится на другой, старый, тополь и потом уж никуда не улетает. Сидит себе. Старик, бобыль. Сдается мне, пристрелили его подругу.
— А новую он не завел?
— Нет. Только одна у него и может быть, другой не обзаводится. Я помешаю немного в котелке.
Матула помешал уху осторожно, чтобы не раскрошить рыбу.
— Ты вечно тут как тут, — пожалуй, даже с одобрением сказал он не отстававшему от него Серке и ласково потрепал пса по морде. — Еще мать его мне служила, да и бабка тоже. Та была справная собака. Никогда не тявкала.
— А как же?
— Молча кусала. С того и начинала. Все обходили шалаш стороной, как огня ее боялись. Ведь в те годы еще таскались сюда разные людишки, а теперь при новых порядках и здесь все по-новому. Теперь и такая собака сгодится.
Серка при слове «собака» завилял хвостом.
Дюла слегка повел плечами под пропитанной потом рубашкой.
— Кажется, я капельку обгорел.
— Капельку? — покачал головой Матула. — Вечером хорошо бы тебе помазаться. У Нанчи найдется какое-нибудь подходящее масло. Надо было поостеречься. Умный человек на чужой беде учится. Но ты еще не человек, а малявка.
Наш Плотовщик немного подумал над словами старика и сделал вывод, что, по мнению Матулы, он не умный и не человек, значит, вообще не поймешь что. Да, но на старика нельзя было обижаться, потому что он благожелательно высказал то, что думал — правду, и его мысли не имели ничего общего с фантастическими плотами и воображаемыми карпами.
Матула вынес из шалаша две миски и алюминиевые ложки. Собака возбужденно вскочила.
— На место! — сурово приказал старик. — Не люблю, когда ты крутишься под ногами.
Серка печально побрел к цепи и, вздыхая, улегся, но не сводил глаз с чудесного котелка.
Матула налил ухи Дюле, потом себе.
— Дай немного поостыть. Если не острая, я еще поперчу.
Но Плотовщик нашел уху достаточно острой, даже слишком, однако не подал виду.
— Вкусная?
— Замечательная, дядя Матула, — глотнул воздуха Дюла, который слегка осип от ухи, обжигавшей красным перцем.
— Поешь еще этого, длинненького. — Матула дал мальчику зеленый стручок. — Какой вкусный!
— Нет, нет, — испугался Дюла, — и так остро.
— Хлипкий ты парень, — улыбнулся старик. — А я люблю, чтобы прожгло до корней волос.
Но горло нашего Плотовщика достаточно обожгло, а потом он перешел к рыбе, которая оказалась нежной и мягкой, как масло; после нее рот и пищевод уже не так жгло.
Они продолжали есть молча; Матула промолчал даже тогда, когда к ним осторожно подкрался Серка. Потом пес подобрал все остатки — рыбью кость здесь, хребет там, — но и он нашел, что перца переложили, потому что долго тер об траву горевшую пасть.
— Жжет, — сказал Матула, и Серка с ним от души согласился. Старик достал подаренную ему сигару.
— А ты не подымишь?
— Нет, спасибо, — отказался Дюла. — Сейчас уж нет. Спать охота, — прибавил он, что было сущей правдой.
— Ну, иди ложись. Там в углу сено. Нет постели мягче, чем сенник.
Некоторое время Дюла еще наблюдал за витками табачного дыма, потом его сморил сон, но спалось ему Плохо, Плотовщику снилось, что спину ему прижигают раскаленным железом, а потом капают расплавленный свинец на мочку уха. Тут он проснулся, схватился за ухо, и пальцы его оказались в крови: он раздавил толстобрюхого комара.
— Что это?
— Был комар. Кое-какие сюда залетают, но меня они не трогают. Черт его знает, наверно, старая у меня кровь, — предположил Матула. — Ну, как выспался?
— Я же…
— Целых два часа спал, только все ерзал. Надо поторапливаться, пусть-ка поскорей Нанчи тебя намажет. Без этого не обойтись. Мы все тут оставим, только мешок тащи домой.
Лайошу Дюле не хотелось идти домой. Не хотелось ни лежать, ни вставать. Сандалии немилосердно натирали ноги, и он еле тащился.
— Спадает наконец жара, — заметил Матула, а Плотовщик подумал, что жарче бывает только в аду.
