— Что прикажете, сэр?
Мисс Паризини за его спиной делала мне отчаянные знаки и умоляюще закатывала глаза. Бедняга думала, наверное, что я «разоблачусь» перед ее женихом как полицейский.
— Я хочу сказать, — продолжал я, — что моя миссия иногда позволяет мне быть полезным тем, о ком я пишу.
— Очень хорошо, сэр, — сказал с новым поклоном жених.
И я вдруг догадался: ну конечно же, это официант!
Передо мной самый обыкновенный, вышколенный официант. Он и стоит так, будто принимает заказ…
— Чарли… — Невеста робко показала глазами на часы.
— Извините меня, сэр, я очень спешу. — Он изящно поклонился, но руку подал мне как-то неуверенно, несмело. Свою невесту он поцеловал в щеку холодным, равнодушным поцелуем.
Как только за ним закрылась дверь, мисс Паризини сложила руки под подбородком и бросилась ко мне в отчаянии:
— Ради бога, сэр! Я вам все, все расскажу… Я расскажу вам то, что никогда никому не говорила. Только умоляю об одном: пусть мистер Губинер ничего не узнает. Иначе я погибла, погибла! Я не хотела никому делать зла, сэр! Обещайте мне, ради бога, обещайте, что ничего не скажете мистеру Губинеру. Вы ведь тоже человек, господин инспектор, и тоже дорожите своим местом!
Я был совершенно ошеломлен. Мало того, я просто испугался: вот сейчас все выяснится. Сию минуту я услышу из уст мисс Паризини правду о том, кто и почему убил Рамона Монтеро. А может быть… Черт возьми, а может быть, убийца она сама, мисс Паризини? Или ее жених?.. Что же тогда делать? Предать их в руки полиции? Но как это сделать? Как это вообще делается?.. Фу ты черт! Зачем я только сюда пришел?
«Вот теперь и выпутывайся! — злорадно твердил мне внутренний голос, тот самый голос, которого я последние дни почти перестал слушаться. — Уйди отсюда или останови эту женщину, пока не поздно. И не строй из себя сыщика — это плохо кончится!»
Но было уже поздно. Мисс Паризини не заметила моего смятения, а молчание приняла за готовность слушать ее исповедь.
Сначала сбивчиво и отрывисто, но потом все более и более складно она принялась рассказывать:
— Я… Я знаю, что нехорошо про покойников говорить плохое, но, видит бог, это все из-за него. Я всегда терпеть не могла этого человека. Он был злым, бесчувственным каким-то. И никого, кроме себя, не любил. Даже собственных детей… Вы понимаете: сына, родного сына хоронили, а он стоит в церкви с таким видом, будто не отпевание идет, а свадьба. Я сама видела. Нарочно пошла на него посмотреть. Жену на руках вынесли, а он… О! У этого человека в груди был камень вместо сердца. И я решила его проучить… — Ее глаза сузились и бескровные губы вытянулись в тонкую, прямую линию.
Я поймал себя на том, что не только наблюдаю за ее лицом, но внимательно изучаю ее рост, ее фигуру и цвет волос. Она была худая и ростом со среднего мужчину. А что, если она сама… Могла ли она справиться? Руки большие, жилистые. Перчатки! Я вспомнил слова Карригана: «Такие перчатки носят полисмены, солдаты на парадах и официанты». Официанты?! Боже мой, неужели она сейчас расскажет, как все это произошло!
— И вот, когда я услышала тот разговор… На моем месте каждый сделал бы то же самое — уверяю вас! В конце концов каждый сам себе хозяин… Что вы на меня так смотрите? Ошибиться может всякий! Я всю жизнь была честной, порядочной женщиной. Всю жизнь, всю жизнь!.. Вот взгляните. — Она повернулась ко мне спиной и обвела рукой комнату. — Все… все это мы с Чарли честно накапливаем вот уже семнадцать лет. С тех пор, как мы обручены. Семнадцать лет за каждую из этих вещей мы аккуратно выплачиваем каждую неделю деньги да еще ухитряемся откладывать для покупки участка земли за городом. Семнадцать лет я живу на этом чердаке. Чтобы не тратиться на квартиру, по ночам мою лестницы во всем доме — сто четыре ступени! Сто четыре проклятых, мраморных ступени! Семнадцать лет мы отказывали себе во всем, чтобы после свадьбы зажить спокойно и безбедно, как порядочные люди. Вот смотрите: этот холодильник я купила десять лет назад и уже давно оплатила его стоимость. Он еще совсем новенький: мы им не пользуемся — бережем! Платяной шкаф через три месяца будет моим. И постельное белье. И ковер, он в этом ящике, в нафталине. А Чарли на днях уже сделал последний взнос за телевизор. Он уже наш! И этот столовый гарнитур тоже наш. И вот уже совсем скоро, через каких-нибудь девятнадцать месяцев, мы выплатим последний взнос за участок земли. Я могу вам все квитанции показать. Хотите? Чарли говорит, что как только мы расплатимся за участок, сразу же его заложим и на вырученные деньги внесем первый взнос за постройку дома. Нашего собственного дома! И тогда наконец мы сможем обвенчаться и жить так, как мечтали всю жизнь. Мы и автомобиль купим. Новый. И хорошей марки. Чарли говорит, что нужно жить на широкую ногу…
Она бросила на меня злобный и вместе с тем какой-то затравленный взгляд.
— И теперь все это в ваших руках. Если вы только дадите ход этому делу… Тот, другой инспектор полиции, такой добрый, в очках, больше всего интересовался тем, сколько билетов я продавала в день. А вы… Хорошо, я вам все расскажу. Но обещайте мне, что ничего не скажете мистеру Губинеру. О, вы не знаете его! Он бы мне этого никогда не простил. Никогда!
Она вцепилась в мой рукав, заглядывая мне в глаза.
— Вы ему не скажете, правда? Поклянитесь…
Я что-то смущенно пробормотал.
— Нет, вы поклянитесь именем вашей матери!
Я посмотрел в ее широко раскрытые от страха глаза и неожиданно для себя вдруг сказал твердым голосом:
— Клянусь памятью моей матери никому не говорить ничего, что могло бы вам повредить.
Странно, но от этих слов я сам почувствовал какое-то облегчение. Куда-то исчезли скованность, неуверенность в себе и страх перед той ролью, которую так незаконно я стал играть в этом доме.
— Тогда слушайте. — Мисс Паризини подняла лицо и произнесла так, словно читала молитву. — Да. Я совершила преступление: перед богом, перед Чарли, перед моей совестью…
Хорошо помню, что в наступившей после этих слов тишине я услышал громкое тикание часов. «Слишком быстро, — подумал я, — слишком быстро они идут. Так не бывает…»
— Это произошло на прошлой неделе. — Мисс Паризини села на краешек стула в напряженной позе. Ее жидкие брови выгнулись дугой. Серые холодные глаза застыли неподвижно. — В тот день я окончила работу, сдала выручку мистеру Губинеру и вернулась в кассу, чтобы помыть там пол и убрать. Окошко, конечно, оставалось закрытым, так что меня никто не мог видеть, хотя я и не думала прятаться. Где-то поблизости раздался голос мистера Губинера. Он говорил со своим родственником Паркером и жаловался ему, что дела музея идут все хуже и хуже, а тут еще надо обновить куклу, которая стоит у входа, потому что Рамон уже состарился, и что надо срочно что-то придумать — убрать одного или другого или выкинуть к черту обоих. Но вместе их уже держать нельзя, потому что это только старит весь музей.
Тогда Паркер сказал, что если уж тратиться на новую куклу, то надо придумать какой-нибудь свежий трюк, а не повторять старый и тут же предложил поставить у входа в музей девушку в купальном костюме со своим восковым двойником. Губинеру это страшно понравилось. Он засмеялся и сказал: «Вот уж не думал, что ты способен соображать!» И Паркер тоже был доволен. «Далеко искать не надо, босс, — сказал он. — Завтра же я пришлю вам подходящую девчонку». И потом я еще услыхала, как Губинер говорил: «Только смотри никому ни слова».
Мисс Паризини судорожно проглотила слюну, поперхнулась и продолжала хриплым голосом:
— А я… Я решила сообщить об этом Монтеро. Мне захотелось увидеть, как отнесется к такой новости этот черствый, равнодушный ко всему человек. Я знала, где он живет. В тот день я уехала с работы раньше и встретилась с ним недалеко от его дома. Там, на улице, я рассказала ему все, весь разговор…
Она сцепила руки и стала раскачиваться из стороны в сторону.
— О! Я знаю, что поступила очень нехорошо, что совершила преступление, но постарайтесь понять меня, господин инспектор…
— И это все?! — Я был вне себя от удивления.
— Все, клянусь вам, все! Больше я об этом никому не сказала! Я понимаю, что совершила преступление против моего хозяина, мистера Губинера. Я предала его, выдала его секрет. И пусть бы ничего не случилось, но он все равно мне этого никогда бы не простил, если бы только узнал… И Чарли мне бы не простил… Ведь семнадцать лет, сэр, семнадцать лет мы боремся за свое счастье. А если я потеряю работу, все пропадет. Все! Заберут и платяной шкаф — за него выплачивать еще три месяца, — и столовый гарнитур, и диван, и я останусь одна, совсем одна на всю жизнь…
Мисс Паризини разрыдалась.
— Успокойтесь. — Мне впервые стало ее жалко. — Губинер от меня ничего не узнает. Я дал вам слово. Расскажите лучше, как отнесся к вашему сообщению Монтеро.
