«Образцовый садовод», — прочел он название другой книги; затем последовала «Организация производства».
Здесь, как видно, в полном беспорядке хранились старые книги дяди Иштвана, потому что с учебником по естествознанию соседствовала поваренная книга, а потом шло полное собрание стихотворений Шандора Пётефи. Он доброжелательно смотрел на обилие ливерных колбас и фаршированной домашней птицы, возможно, потому, что когда-то долго жил впроголодь среди своих жирных, скучных современников, которые даже не заметили, что рядом с ними по равнодушным грязным дорогам шествовало бессмертие в рваных сапогах.
Нашего Плотовщика не привлекали рифмы, поэтому он взял следующую книгу под названием «Семейная переписка». Он уже собирался отложить и ее, но тут заметил в ней подчеркнутые строки, которые некогда привлекли чье-то внимание.
«Ну-ка поглядим!» — заинтересовался Дюла, точно хорошая лягавая, почуявшая запах дичи.
«После знакомства», — прочитал он на открывшейся странице, а за этим многообещающим заглавием последовали главы «Признания» и «Переписка между молодым человеком и его нареченной».
«Глубокочтимая сударыня! Чтобы в однообразии серых будней (начало фразы было подчеркнуто) не потонули приятные воспоминания о нашем знакомстве и я мог бы считать их великолепным праздником, разрешите мне…»
«Ух ты! — поразился Дюла. — Что такое нареченная, черт побери?»
Далее следовало обращение к «обожаемой сударыне, крошечные ручки» которой с почтением подносил к устам Элемер.
Совсем забыв о своем обожженном теле, наш Плотовщик пробормотал:
— Ха-ха! Ну и чушь!
«Не могу передать моего счастья, — изъяснялся Элемер в главе «Переписка между молодым человеком и его нареченной», — ибо я, именно я, оказался счастливым смертным, который может назвать своими крошечные ручки несравненной Ирмы (слово «Ирмы» было вычеркнуто и сверху написано «Лили»).
«Сдувал! Дядя Иштван сдувал!» — с непочтительным хохотом схватился за бока наш Плотовщик.
Трясясь от смеха, он откинулся на спинку кресла.
И тут же последовала суровая кара. Глаза у Дюлы полезли от боли на лоб, и ему показалось, что кожа лоскутами отходит у него со спины.
— Ой-ой, — дергаясь всем телом, прошептал он тихо, чтобы не услышала тетя Нанчи, и с горьким презрением задвинул подальше на полку «Семейную переписку», не подумав о том, что и его появлению на свет предшествовало нечто подобное и что придет время, когда он окажется во власти тех чувств, о которых писал Элемер, ибо меняется только форма, но не содержание.
За ужином — несмотря на протест обожженной кожи — он будет исподтишка поглядывать на дядю Иштвана и потом тайком ухмыляться, уткнувшись в тарелку. Непонятно, как мог дядя Иштван, этот серьезный и порой даже мрачный исполин, вычеркнуть из книги «Ирма» и написать сверху «Лили», хотя, надо отдать ему справедливость, позже он окончательно вычеркнул из своей жизни и тетю Лили.
Но ужин в это утро представлялся еще очень далеким, и наш Плотовщик, убедившись, что кожа у него на спине цела, продолжал дальнейшие поиски, так как вещи, в удивительном беспорядке сваленные на нижние полки, сами просились в руки, и невозможно было понять, как они попали на это забытое кладбище прошлого. Там оказались новенький ножик и потертый кошелек, игрушечный кнутик и мундштук, музыкальная шкатулка и собачий намордник, шпора и образок, и даже небольшая мышеловка, которая заряжалась очень просто и захлопывалась при малейшем прикосновении. Дюла поиграл с ней немного, пока по неосмотрительности не прищемил указательный палец. Он обиженно сунул обратно на полку это хитроумное сооружение, и взгляд его снова остановился на книгах, у которых нет такой коварной пружинки. Но ему пришлось поспешно закрыть дверцу шкафа: в комнату вошла тетя Нанчи с цветочным маслом.
— Не правда ли, чудодейственное средство? Сейчас я еще разок помажу тебя. Заживает! Прекрасно заживает! Кожа у тебя уже не такая красная.
— А нельзя ли мне выйти из дома?
— Вечерком, я сказала, вечерком!
— Мне скучно, тетя Нанчи. Где бы мне найти книжки?
— Да здесь в шкафу. Здесь они все, можешь выбрать любую.
Хитрому Плотовщику только того и надо было — права на свободную разведку. Теперь ворота рынка были открыты. Он основательно изучит всю коллекцию, начиная от кисета и кончая пистонным пистолетом, от бритвенного помазка до наусников. Дюла распахнул дверцы шкафа пошире, чтобы свет падал прямо на исследуемый материал, как вдруг взгляд его остановился на одной книге.
«Ловаши, — прочитал он. — Ловаши». «Матула… Матула называл это имя, советовал попросить у дяди Иштвана книгу Ловаши. А она тут, и просить не надо». — И Дюла раскрыл почти новую книжку, потому что дядю Иштвана, как видно, не интересовали серые цапли, а о лошадях, коровах и овцах он и так знал все, что там было написано.
«Фауна Венгрии», — прочел Дюла и, осторожно опустившись на стул, раскрыл книгу.
Он собирался быстро перелистать ее и заняться изучением заманчивого содержимого нижних полок, но не тут-то было! Он просмотрел одну, другую страницу: серна, филин, карп. Наш Плотовщик развалился на стуле, насколько позволяла его болезненно нежная кожа, и почувствовал себя, как крестьянин, у которого лошади и коровы стоят голодные в хлеву, а он случайно набрел на чудесный луг, где можно накосить вдоволь сена.
И Дюла принялся косить, сгребать сено для детищ своей жадной любознательности.
«Фауна Венгрии», — прочел он во второй раз, но теперь уже зная, что здесь описываются разные представители животного мира: собака и судак, сом и лошадь, а кроме того, птицы. Теперь он понял, что такое фауна.
Шкаф оставался открытым настежь, и, обойденные его вниманием, старые часы, стреляная патронная гильза, шпора и тусклая фотография с укоризной смотрели на него.
«Что же с нами будет?» — спрашивали они, но мальчик не отвечал им, потому что забыл даже собственное имя. И если бы кто-нибудь спросил, как его зовут, он, наверно, сказал бы: «Золотистая щурка» или canis lupus[6]: ведь, как ни удивительно, его заинтересовали даже латинские названия. Ему было известно, что латынь — международный язык науки, и только с ее помощью могут понять друг друга ученые, собравшиеся на научный конгресс: японец — исландца, швед — африканца. Ведь если бы венгерский ученый сказал «вереб»[7], солидный иностранный профессор посмотрел бы на него как баран на новые ворота. А когда он говорит passer domesticus[8], тот сразу понимает, о чем идет речь.
Наш Плотовщик погрузился в это море, по которому давно тосковал. Он радостно приветствовал старых знакомых и внимательно знакомился с теми, кого знал понаслышке, но еще не встречал. Но, как выяснилось, даже о старых знакомых он имел смутное представление, а порой думал о них скверно, потому что слышал от кого-нибудь: «Вредная тварь. Уничтожать таких надо!»
«Кто этот дурак? — с укоризной смотрела на Дюлу пустельга. — Я, например, питаюсь почти одними насекомыми, а мой родственник, кобчик, — полевыми мышами. Случается, что мы ловим больного воробья, но ведь больных надо уничтожать, это общий закон».
«Простите, — возразил Дюла, — но вот сарычи охотятся на молодых зайчат».
«Ну и что? — негодовал сарыч. — Однако охота на нас уже давно запрещена, и по новому закону всякого, кто нас тронет, штрафуют на пятьсот форинтов».
«В городе об этом понятия не имеют, — протестовал Плотовщик. — Там я слыхал…»
«В городе еще куда ни шло, — клекотал сарыч. — Но в полях об этом тоже не знают. Трамвайный кондуктор не ходит с ружьем (хотя мне говорил сокол, который жил на уйпештской водонапорной башне, что городские кондукторы охотно вооружились бы ружьями для истребления трамвайных зайцев!), а охотники ходят с ружьями и ничего толком о нас не знают. Мой первый муж стал жертвой такого охотника. Муженек ел суслика, сидя на верхушке телеграфного столба, — покойный очень любил молодых сусликов, — и тут к нему подкрался вооруженный двуногий хищник. Бедняга преспокойно закусывал, полагаясь на закон, и в этом таилась его погибель. «Орел!» — закричал хулиган. «Орел!» — завопил он, когда мой милый свалился с верхушки столба. «Орел», — сказал еще десяток людей, потому что никто из охотников не узнал сарыча. А бедный муж всю свою жизнь работал на людей: как-то раз за один день съел штук двадцать мышей. Отличный аппетит был у моего ненаглядного».
Плотовщик мысленно попросил прощения у сарычей и с признательностью подумал о Матуле, который посоветовал ему прочитать книгу Ловаши, хотя сам и не заглядывал в этот замечательный труд.
— Я купил одну книгу, — как-то раз, еще давно, сказал Матуле дядя Иштван. — Ее написал мой старый учитель Шандор Ловаши. Она больше для вас подходит.
— Я знаю все, что мне нужно знать, — отозвался Матула. — Знал я и господина учителя, он приезжал в наши края. И меня расспрашивал. Так чему ж мне у него учиться?
