груди звенело много бус, с подвенечного венка спускались цветные ленты…
С тех пор прошли годы. Вместе с отцом и матерью он уехал в маленький городок под Москвой. Там он рос и учился, постепенно забывая и эти места и слёзы сестры. Они редко писали друг другу, а после смерти матери их переписка и совсем оборвалась, и только в последнее время сестра стала настойчиво требовать, чтоб брат привёз ей отца.
«Тут всё ему родное, он оживёт от нашего солнышка, и я за ним похожу, как за маленьким…»
Лошадь стала. Хлопец соскочил с телеги, достал торбу с овсом.
— Далеко ещё? — спросил Сергей Николаевич.
— Порядком будет. Большой крюк сделали. Назад вертаемся. К вечеру доедем, — успокоил хлопец, присаживаясь на край дороги.
Николай Григорьевич дремал, лёжа на телеге. Покормив лошадь, отправились дальше. Солнце садилось.
Лес быстро темнел. Дорога свернула на свежескошенный луг; остро запахло увядающими цветами и травами.
Пасека открылась перед глазами как-то вдруг, когда, сделав крутой поворот, дорога сбежала в овраг и снова вынырнула перед высокими тополями. За тополями вился плетень.
Было уже совсем темно. Отпустив хлопца с телегой, Сергей Николаевич с трудом нашёл перелаз, заросший густым вишняком. За вишняком виднелась белая хата, утонувшая в зелени деревьев. Запах мёда и гречи носился над спящими ульями.
— Стой! Где же тут калитка у него? И огня в хате нет! — заволновался Николай Григорьевич.
Мохнатая собачонка чёрным шариком подкатилась к плетню и залилась звонким лаем. В хате хлопнула дверь.
— Эге-гей! Бобик! — послышался густой бас.
— Матвеич! Эгей! — Николай Григорьевич выпрямился и рванулся навстречу другу. — Эгей!
— Принимайте гостей, диду! — крикнул Сергей Николаевич.
На заросшей тропинке показалась грузная фигура Матвеича. В темноте были видны его широкие плечи и взмахивающие на бегу большие руки. Собачонка с лаем крутилась у него под ногами.
— Цыц, ты! Гости до нас!
Матвеич подбежал к перелазу, перегнулся через него всем своим грузным телом и схватил в охапку Николая Григорьевича:
— Стой… стой!.. Где ты тут есть, товарищ мой?.. Товарищ мой…
Николай Григорьевич счастливо смеялся, не выпуская большой тёплой руки друга.
Из-за облака показался краешек луны и осветил коротко остриженную голову Матвеича с крупным носом, густыми бровями и опущенными книзу чёрными усами. Одна щека его была перехлёстнута поперёк глубоким шрамом, живые, смеющиеся глаза смотрели добродушно и лукаво.
— Ох, ты ж вояка… вояка мой, — умилённо глядя на друга, повторял он.
Старики ещё раз обнялись.
— Мы тебя зараз, як персональну персону, до самой хаты предоставим!
Хата была новая, с дубовым крыльцом и тяжёлой дверью. В кухне стояла русская печь с полатями. На припечке были сложены горкой глиняные миски, котелок, чугун и закопчённая дочерна сковородка. У окна — крепкий дубовый стол, перед ним — широкая скамья. Печь была голубовато-белая, разукрашенная по краям никому неведомыми цветами в виде синих кружочков С синими пестиками и короткими толстыми стеблями. На полатях лежало старое одеяло, в углу — скомканная подушка в ситцевой розовой наволочке; из-под неё выглядывали новые яловые сапоги. Посреди кухни гудел примус, в чугуне варилась картошка.
Белая двустворчатая дверь вела в соседнюю комнату; там было свежо и чисто, а из угла, где стояли в ряд бочонки, покрытые круглыми крышками, сильно пахло мёдом.
— Ну, вот и моя хата! — Матвеич шагнул через порог и выпрямился. — Живу, як той пан. Домок ничего себе. Прошлую весну колхоз отпустил средства на полное оборудование пасеки.
Он распахнул обе половинки двери, чиркнул спичку, зажёг керосиновую лампу.
— Ну, гости дорогие, располагайтесь, як знаете, як вам по душе, а я на стол соберу. Хозяйки у меня нема, так я сам себе повар. Зараз сала нашкварим, яишницу разобьём!
Сергей Николаевич с весёлым любопытством смотрел на неуклюжего, как медведь, Матвеича, слишком шумного и большого для маленькой кухоньки.
Матвеич точил об печку нож, грохотал посудой и без умолку говорил, обращаясь то к Николаю Григорьевичу, которого он называл «старым», то к Бобику, то просто к различным вещам, находящимся в кухне. Видно, привычка разговаривать с самим собой и с окружающими его предметами давно выработалась у Матвеича.
— Ну що? Долго будешь булькать?
Матвеич ткнул вилкой картошку и бросился в сени. Внёс большой розовый кусок сала с искристым бисером соли на тонкой коже, нарезал его толстыми кусками, шлёпнул на сковороду и, присев на корточки, налёг на примус, приговаривая:
— От так! Живо! Раз-два — и готово!
Орудуя возле печки, он чуть не свалил целую груду мисок, но успел подхватить их и, прижимая к груди, понёс на стол.
Николай Григорьевич с доброй улыбкой смотрел на него и, встречаясь глазами с сыном, подмигивал, как бы желая сказать: «Вот он какой, мой Матвеич!»
Шум примуса заглушал голоса, и Матвеич, поворачиваясь от печи всем своим корпусом, кричал, размахивая ножом:
— Обожди, старый! Зараз я этот сумасшедший примус загашу, тогда тихо будет. Може, умыться с дороги хотите, дак умывальник коло крыльца.
Сергей Николаевич подал отцу полотенце. Старик медленно поднялся со скамьи и, нерешительно ступая больными ногами, пошёл к двери.
Матвеич поставил на пол горшок с молоком и бросился к нему:
— А ну, ну… А ну, иди! — заглядывая товарищу в лицо и обхватив его правой рукой, возбуждённо кричал он. — Смело! Смело! От так! Смело давай! Смело! — Потом выпрямился, шумно вздохнул, удручённо развёл руками: — Погано дило! — И тут же весело добавил: — Ну, да ничего! Я такое средство знаю, що будешь бигать, як той физкультурник.
Во время разговора, заметив Бобика, он поднял его за шиворот, вынес
