Савка почувствовал, что кожа у него покрылась бугорками. Ноги сами попятились, потянули его назад, но он пересилил себя и снова спустился по берегу в реку. Вода была теплой, она успокаивала, и третий удар колокола уже не показался ему таким страшным.
Стараясь не плескаться, Савка добрел до другого берега, забрался по травянистому склону и остановился, прижавшись спиной к шершавому стволу сосны.
Снова ударил колокол. Савка повернулся лицом к черной громаде жальника и, цепляясь за кусты вереска, побежал вверх по склону навстречу густому тягучему звону, лившемуся с холма. У надгробного камня Вавилы Сошника Савка передохнул. Но колокол ударил еще раз и подстегнул его.
Наконец подъем кончился. Савка очутился на вершине холма. Здесь и днем стоял полумрак от густых сосновых ветвей. А сейчас тьма на холме была непроглядной. Деревья росли сплошняком. Казалось, сквозь них нельзя протиснуться. Куда бы Савка ни протягивал руки, — всюду он натыкался на могучие стволы. Пришлось остановиться.
Широко открыв глаза, Савка присел на корточки и ждал. Он был уверен, что и человек, и колокол находятся где-то рядом, в нескольких шагах. Савка дышал ртом, чтобы случайно не чихнуть. Он весь превратился в слух.
Но заговорил не колокол. Откуда-то сверху раздался знакомый мальчишеский голос:
— Тятя? Спускаюсь!..
А рядом с Савкой прозвучал сердитый ответ:
— Я те спущусь!.. Еще три раза вдарь для верности!.. Слышишь? Начинай!
Где-то в вышине зашумело, словно кто-то прыгнул с сука на сук. Затем ударил колокол.
Не успел отзвучать последний отголосок, как Савка все разгадал и пустился наутек. Теперь он не думал об осторожности. Лишь бы скорей унести ноги, добраться до ребят, до деревни, а там...
— Стой! — обрушилось сзади на Савку, и какой-то металлический предмет, с легким звоном задевая за кусты, пролетел мимо и ударился в землю.
«Топор!» — мелькнула у Савки мысль. Он вильнул вправо, наткнулся плечом на дерево и упал. Чей-то каблук вдавил его колено в землю, сильная рука схватила за шею пониже затылка, приподняла и поволокла в сторону. От пронизывающей боли Савка потерял сознание. Потом оно прояснилось. Его все еще волокли куда-то по колючим кустам. Секундная остановка... Опять звякнуло лезвие топора... И последнее, что он услышал, — испуганный женский крик:
— Что вы делаете!
Затем Савка полетел в пропасть и лишь краешком глаза заметил в стороне между деревьев белую фигуру женщины.
* * *
А Кузька с Павлухой в это время выполняли приказ — терпеливо ждали своего командира. Правда, они лежали уже не на том месте, где оставил их Савка. Первый удар колокола так их напугал, что они опрометью бросились от реки и пробежали без оглядки метров триста. Здесь в них заговорила совесть. Они остановились, улеглись в траве и при каждом ударе колокола вжимались в землю, но больше не отступали ни на шаг.
Им чудились крики с жальника. Между собой Кузька и Павлуха не разговаривали. Слишком велико было потрясение. Они только и могли молча лежать и ждать. И они ждали, пока небо на востоке не прояснилось. Гаркнул петух. И, как в сказке, ребята очнулись от петушиного крика.
— Что же это? А? — спросил Кузька. — Пропал ведь...
Павлуха встал, посмотрел в сторону жальника. Хмуро высились на холме темно-зеленые с просинью вековые сосны. Ни души. Загадочно голубела подернутая туманной дымкой гладь омута.
Ребята посовещались и пошли в деревню — прямо к избе Ефимихи...
* * *
Еще не было и половины седьмого, а на лужайке у полусгнившей бани деда Алеши стал собираться народ. Многие опять слышали ночью звон с жальника, но говорили об этом неохотно. Уж очень ярко, приветливо светило солнце, чтобы серьезно толковать о колдовских колоколах. Зато другой вопрос обсуждался во всех деталях.
Дед Алеша, которого мучила бессонница, видел на зорьке, что Троицын запряг свою лучшую лошадь, погрузил на телегу какие-то мешки и вместе с сыном Минькой уехал из деревни. По всему было видно, что Троицыны собрались в дальнюю дорогу. Об этом и разговаривали мужики, ожидая, когда появится Петр Ефимов и откроет собрание.
— Может, от колхоза сбежал! — предположил дед Алеша. — Троицын его, как черт ладана, боится!
— А ты не боишься? — с усмешкой спросил кто-то из мужиков. — Отберут твою баню — будешь знать! Придется париться в печке!
— Там напаришься! — вмешался другой. — Она у него топится раз в году!
Кругом рассмеялись. Но дед Алеша не обиделся.
— А чего колхоз? — сказал он. — Мне его бояться нечего! Даже наоборот! Вот попомните мое слово — все там будем! Да еще как заживем! Только не время сейчас — переждать требуется! Сумление колокола навели... Неспокойно стало... А в колхоз надо с чистой головой лезть!
— Как в петлю? — послышался чей-то голос.
— В петлю и с грязной сойдет! — нашелся дед. — А колхоз — дело доброе... Русский мужик как драться, — так скопом, а как работать, — так по одному! А я понимаю, что и работать скопом ловчее будет!
— Особо с тобой! — ответил тот же голос.
Этот спор длился бы еще долго. Страсти только разгорались. Но вдруг притихли бабы. Невольно умолкли и мужики. Те, кто сидел, вскочили на ноги. И все увидели Петра Ефимова. Он шел по тропке от реки и нес кого-то на руках. Сзади понуро брели Кузька и Павлуха. Чем ближе подходили они, тем тише становилось в деревне. Не шелохнувшись, стояли люди, чувствуя, что случилась беда.
Петр с желтым, без кровинки, лицом вошел в толпу с сыном на руках. У Савки глаза были закрыты. На губах лопались розоватые пузырьки — он дышал.
Не глядя ни на кого, Петр сказал чужим, лишенным всякого выражения голосом:
— Сходите — принесите учительницу... Ребята покажут...
Он на мгновение приостановился, обвел людей горячим сухим взглядом, в котором была и боль, и ненависть, и жалость, и добавил, сдерживая рвавшийся из горла крик:
— Неужели, чтобы сделать добро, надо жертвовать лучшими людьми и сынами своими? Неужели вы не в силах понять, где правда, где счастье?.. Каких еще уверений ждете вы от меня?
Под его взглядом виновато опускались головы...
* * *
Телега, весело погромыхивая на ухабах, быстро приближалась к деревне. Была уже осень. Поля сбросили желтую гриву хлебов. Поредела листва в лесу. Зеленое море посветлело, и только сосновая шапка на жальнике по-прежнему темнела сочной густой зеленью.
Савка не отрываясь глядел на эту шапку.
— Сегодня же залезу на ту сосну, где колокол! — сказал он.
Петр Ефимов перекинул вожжи в левую руку, правой обнял сына.
— А что врач сказал? Ребра срослись, нога — тоже, но годик надо воздержаться от всяких выкрутасов! Понимаешь? И к тому же — лезть на сосну незачем: колокола там нет.
— А где он?
Петр посмотрел на часы.
— Сейчас услышишь.
И точно — через несколько секунд ударил колокол.
— Час! — сказал Петр. — В колхозе обед объявили... Колокол теперь около правления привешен — народу служит, а не бандитам! Да!.. Я ведь тебе еще одну новость не рассказал... Когда окончилось следствие, приехали ученые и установили, что колокол очень старый — он пролежал в омуте несколько веков. Кулаки случайно его нашли, вытащили и приспособили на сосне.
— А камень на жальнике? — спросил Савка.
Петр вдруг резко натянул правую вожжу. Лошадь свернула с дороги в поле.
— Заедем! Сам посмотришь!..
Странное чувство испытал Савка, увидев омут и жальник. Все, что здесь произошло с ним ночью, казалось далеким-далеким сном. И в то же время он отчетливо помнил каждую мелочь. Вот тут он перешел речку, там стоял у сосны, а чуть повыше — остановился у надгробного камня.
Теперь это многопудовое надгробие возвышалось над кустами вереска, а рядом белел шестигранный обелиск. К нему вела тропинка, которой раньше не было. Она начиналась у лавинок, перекинутых через реку. Они тоже появились уже после той страшной ночи.
Савка с отцом подошли к обелиску. На медной доске значилось: «Анна Ивановна Петрова. 1905—1929. Самое большое счастье — отдать жизнь народу».
Этой же фразой заканчивалась надпись на древнем камне, который лежал на высоком гранитном постаменте рядом с обелиском.
Долго отец с сыном стояли у памятников. Сквозь навернувшиеся слезы Савка видел обелиск смутно, расплывчато. Он напомнил ту белую стройную фигуру молодой учительницы, которая бросилась Савке на помощь и погибла.
Печальные воспоминания прервала дробь барабана. Савка обернулся. На холм по тропинке гуськом поднимались ребята. Нет, не просто ребята! Пионеры! У всех алели на шее красные галстуки. Впереди шел Павлуха. Он был серьезен и важен. Повернув голову через плечо, Павлуха скомандовал:
— Отря-ад! Стой! Ать-два! Смирно!
Вскинув руку над головой, он отрапортовал, обращаясь к Савке:
