В свои пять лет Катька была довольно рослой и независимой. Щуря на брата васильковые глаза, она надувала припухлые губы и, растягивая слова, говорила:
— Только, Шалый, посмей… До меня даже папа пальцем не дотрагивался!
— Я не пальцем, а ремнем, — улыбался Пашка. На большеглазую обиженную девчонку нельзя было без смеха смотреть.
Катька сразу улавливала перемену в настроении брата, бросалась к нему на шею, целовала куда придется и слезно умоляла:
— Пашенька, ну хороший, золотой, возьмите меня в лес? Я буду слушаться вас! И ничего маме не скажу… Ну возьмите, а?
Пашка с нарочитой недовольной миной высвобождался из ее объятий и грубовато советовал:
— Че ты лезешь к мальчишкам? Мы тебе пара, да? У нас свои дела — у тебя свои. Вали, патлатая, к подружкам и играй в куклы… Или помоги Сереге ведьмин дом построить, видишь, мается парень?..
— Я знаю, у тебя есть наган, — понизив голос, заявила Катька. — Не возьмешь — скажу мамане!
— Наган! — метнув взгляд на Ратмира, хмыкнул Пашка. — Игрушечный пугач, дурочка. Из него воробья не убьешь!
— Родя, скажи ему, чтобы взял меня в лес? — заглядывала в глаза Ратмиру девочка. — Я посмотрю, как вы палите.
Ратмир пожимал плечами и отворачивался: будь его воля, он взял бы Катьку. Пусть хоть она бы посмотрела, как он всаживает пулю за пулей точно в цель, а Пашка, случается, мажет из своего парабеллума. Когда промахнется, недовольно сдвинет свои густые брови вместе и начинает вертеть в руках, придирчиво рассматривать парабеллум, будто оружие виновато. Ратмир как-то предложил ему поменяться, но Пашка не пожелал расставаться с парабеллумом.
— Мы не в лес, а на станцию, — сказал Пашка.
— И я с вами, — заявила Катя.
Втроем они отправились на станцию. Дом Тарасовых находился на краю поселка, сразу за картофельным полем начинался молодой сосняк. Тетя Глаша не ходила прятаться от бомбежки в лес. Сережка тоже не ходил, а Катька иногда с ними спала в землянке. Эта настырная девчонка так и ходила за ними по пятам, со сверстницами она не водилась, может быть потому, что девчонок в Красном Бору мало осталось: все уехали в деревни.
Она взяла Ратмира за руку. И он иногда ловил на себе ее пристальный взгляд. Рука у нее маленькая, пухлая и теплая. Когда Катя вот так пристально взглядывала на него, широко распахнув васильковые глаза, опушенные длинными черными ресницами, она казалась взрослее.
— Родя (она звала его, как Пашка), почему ты идешь и не смотришь под ноги? — спрашивала она.
— А что там, мины? — улыбался он.
— Ты на листья наступаешь… — Она выпустила его руку, нагнулась и подняла красный осиновый лист. — Посмотри, какой он красивый!
Лист и вправду был тонкий, прозрачный, с паутинистой сеткой вдоль стебля. Красивый лист. Их много было, красивых листьев, под ногами, вот только в голову не приходило рассматривать их.
— Хочешь, я тебе из леса принесу дубовых листьев? Или кленовых? Они тоже красивые? — предложила Катя.
— Если бы из них можно было суп сварить, — улыбнулся Ратмир.
— Я тебе вечером кусочек шоколадки дам, — понизив голос, пообещала девочка. — Меня раненый летчик утром угостил… На вокзале.
— И не съела? — удивился Ратмир. Он уже забыл и вкус шоколада.
— Я тебе маленький кусочек оставила, — сбоку совсем по-женски взглянула на него Катя.
На станции стоял воинский состав. Паровоз пускал клубы дыма у самого переезда, а хвост торчал у стрелочной будки. На платформах вырисовывались очертания прикрытых брезентом танков, горбатились тяжелые орудия. Зеленые фургоны ничем были не замаскированы. Это радиостанции. Внутри них ехали радисты. Бойцы в новой форме, но почему-то в башмаках с обмотками не спеша направлялись с котелками к водонапорной башне. По перрону прогуливались командиры с кубиками и шпалами на черных петлицах.
Воинский состав дожидался встречного. В той стороне, откуда он должен прийти, был открыт семафор. Если санитарный, то пройдет без остановки.
Пашка сразу направился к теплушкам, возле которых курили бойцы и младшие командиры. Ратмир знал наперед, о чем заведет речь его приятель: далеко ли едут? Не возьмут ли на фронт его, Пашку? Стрелять он умеет, убил наповал диверсанта, что пускал над поселком ракеты…
Ратмиру нужно было говорить другое: мол, он попал в поезде под бомбежку, потерял родителей и теперь круглый сирота… Ратмир все это говорил, но, то ли потому, что он врать не умел, то ли по чему-либо другому, его жалостливые слова — он произносил их с отвращением — не вызывали сочувствия, ему советовали пробираться дальше в тыл и искать родителей…
День был пасмурный. Небо плотно обложили дымчатые облака. Утром высоко пролетел над поселком «юнкерс», потом низко прошли наши «Тубы» — четырехмоторные бомбардировщики. Эти тихоходы любят пасмурную погоду. В ясную их легко могут подловить «мессеры». Иногда начинал накрапывать мелкий дождь, но не надолго. Дома в поселке потемнели, заблестели бурые крыши теплушек.
Ратмир подошел к группе бойцов в обмотках и заученно завел нудный разговор о своей сиротской судьбине. Его молча слушали, но лица бойцов были непроницаемы. Когда он кончил, рябой боец с котелком в большой волосатой руке сказал:
— Таких, как ты, голубок, ох как много сейчас бродит по Расее-матушке!
— Вась, достань из моего мешка два ржаных сухаря, — повернулся к дверям теплушки другой боец, низенький и носатый. — И поищи сахару кусок.
— Я не побираться пришел, — покраснел Ратмир. — Я на фронт хочу. Воевать вместе с вами. Я стрелять умею из пистолета.
Василий протянул носатому два сухаря и извоженный кусок сахара.
— Добренький ты, Петруха! — заметил он. — Раздаешь весь свой сухой паек, а сам потом куковать будешь?
Ратмир отказался взять сухари и сахар. Тогда Петруха подозвал миловидную Катю и отдал ей. Девчонка, хлопая длинными ресницами, поблагодарила и, прижав угощение к груди, побежала домой. Ратмир знал, что она скоро вернется с полной банкой черники. Только успеет ли?.. Уже вдалеке послышался протяжный паровозный гудок. Немного погодя над бором появятся шапки дыма, а потом из-за сосен и елей вынырнет черная громада паровоза, тянущего за собой бесконечную вереницу товарных или пассажирских вагонов. Раненых доставляли в тыл в пассажирских. На крышах были нарисованы красные кресты, только фашисты все равно бомбили санитарные эшелоны. И теперь на крышах устанавливали зенитные крупнокалиберные пулеметы. А на этом воинском составе с танками на платформах даже установлены зенитки, уткнувшиеся длинными острыми стволами в серое небо.
— Бомбили? — спросил рябой боец, кивнув на поселок.
— Сколько раз, — ответил Ратмир. — Пять домов разрушили полностью, а стекла почти у всех повылетели. И людей положил, гад, немало.
— Да-а, война теперь кругом, — вздохнул низенький боец. — Нас тоже в одном месте фриц ущучил да все фугаски вдоль полотна положил, когда наши зенитчики дружно сыпанули по нему!
— Воюют же на фронте мальчишки? — гнул свое Ратмир, — И в газетах пишут, и по радио…
— Вон наш старшина стоит, — показал рябой на круглолицего мужчину в сапогах, беседующего с двумя другими бойцами. — Иди, милый, попытай свое счастье! Он у нас дядя добрый…
У круглолицего на черных петлицах по четыре красных треугольника. Лицо у старшины и впрямь улыбчивое, располагающее.
Ратмир подошел и все повторил, что рассказал бойцам. Кстати, те внимательно прислушивались, глядя в их сторону.
Круглолицый старшина понимающе покивал, улыбнулся, отчего полное лицо его стало совсем добрым.
— Повоевать, значит, соколик, захотел? — ласково взглянул он на мальчишку. — В красных и белых? Или в синих и зеленых?
— Я умею стрелять из пистолета, — ввернул Ратмир. — В любую цель попадаю.
— Снайпер, значит? — с улыбкой продолжал смотреть на него старшина. — А снайперы у нас в армии на вес золота! — Он рисстегнул кобуру, вытащил новенький пистолет ТТ и протянул Ратмиру: — Покажи-ка нам свое искусство, малыш!
Ратмир машинально взял тяжелый пистолет и недоуменно взглянул на старшину:
— Разве здесь можно?
— Можно, малыш, можно! — улыбался тот. Вокруг них стали собираться бойцы. Подошли рябой и носатый. Все с интересом смотрели на мальчишку, а тот стоял с пистолетом в руках и хлопал глазами, все еще не зная: шутка это или нет?
— Куда стрелять-то? — растерянно спросил он.
— Один секунд! — Старшина театрально снял с головы фуражку с бархатным черным околышем и вразвалку подошел к дощатой двери багажного сарая. На двери висел ржавый замок. Старшина повесил новенькую фуражку на него и отошел в сторону.
— Пали, малыш, в самую середку! — сказал он. Пропадай моя парадная фуражечка!
Ратмиру жаль было портить новую фуражку, но ему не понравилось, что добряк старшина называет его малышом. Он поднял пистолет, привычно отвел предохранитель и щелкнул затвором.
