— При таких светлячках можно делать любую операцию, — восхитился Челкашкин.
— И ни одна мышь не заскребётся, если их поставить на камбузе! — сказал Борщик.
«И можно писать стихи», — подумал Пионерчиков.
— При их свете очень хорошо петь морские песни, — усмехнулся Федькин и, тихо тронув струны гитары, завёл песню про то, как на далёком острове Таити жил с попугаем бедный негр Титимити.
Словно большой светлячок, «Даёшь!» уютно покачивался под эту песню.
А на трюме, под тентом, лежал бывший артельщик Стёпка. Он смотрел на зелёные огоньки и бормотал:
— Милые светлячки, добрые светлячки! Это очень хорошо, что за вас платят самыми большими драгоценностями!
Солнышкин любовался яркими огоньками из рубки. Он заступил на вахту и стоял у штурвала.
Теперь светите сколько угодно!
Ещё вся палуба тихо нежилась в крепком предутреннем сне, когда артельщик открыл глаза и приподнял голову. За бортом вода нашёптывала колыбельную и покачивала юный экипаж.
Стёпка протёр глаза и осторожно стал пробираться между спящими. У камбуза он прихватил громадную банку, на цыпочках подошёл к борту и с досады плюнул. Хоть бы один порядочный светляк! Он трусцой подбежал к другому борту — там тоже было темно.
— Драгоценности! Вот тебе драгоценности! — От злости он чуть не швырнул банку за борт. Но вдруг что-то смекнул.
Рядом с Федькиным тихо, словно боясь его разбудить, мерцали два маленьких уютных огонька. Артельщик подполз к банке, но огоньки зорко вспыхнули. «Тихо», — погрозил им пальцем Стёпка и, взмокнув от страха, запустил в банку пятерню.
В руке что-то затрепыхалось. «Есть!» — весело ухмыльнулся артельщик. Но, раскрыв ладонь, он ничего не увидел. В потном кулаке светлячки не горели!
Тогда артельщик опустил их в банку, и светлячки заметно замерцали. «Ничего, загоритесь!» — пригрозил он и тихо потрусил по каютам. Отовсюду лился мягкий зеленоватый свет.
— Хорош, — сказал Стёпка и потихоньку стал вылавливать светлячков в свою банку.
В каютах становилось темно. Но зато в его руках банка так засветилась, будто в ней кипело зелёное солнышко, и артельщик испуганно завертел головой. «Хе-хе, хватит, хватит света, — подумал он и, забежав к себе в каюту, бросил на банку грязный старый фартук. — Теперь светите сколько угодно, пожалуйста!» Он ещё себя покажет! Закрыв дверь на ключ, Стёпка отправился в рулевую драить палубу.
Едва ступив на порог, артельщик услышал крик птиц, посвистывание ветра и голос Морякова:
— Право руля, Солнышкин! Вы слышите эти крики?
— Слышу, — ответил Солнышкин.
— Это близко земля, это скоро рассвет, — сказал Моряков.
Солнышкин повернул судно, и впереди по носу загорелась тонкая и быстрая полоска зари.
Но острова пока не было видно.
— Подтянитесь, — сказал Моряков, — скоро он появится, и мы увидим фуражку Мирона Иваныча!
Солнышкин поднялся на цыпочки, слегка налегая на штурвал. И судно потихоньку начало просыпаться. Кое-кто слетел с трюма и стал потирать бока. Но Моряков этого не замечал. Начиналось чудесное утро. Рокот океана бодрил, и, несмотря на бессонную ночь, капитан был возбуждён.
— Слышите гул, Солнышкин? Это разбивается прибой о коралловые рифы! Сегодня у нас будут такие кораллы, такие кокосы, такие раковины, которые украсят лучший дворец! Нужен только хороший нож, нужны рукавицы, и вы увидите, что такое подводный мир!
Ветер раздувал за спиной Солнышкина невидимые крылья. Солнце слегка подмигивало ему. И не только ему, потому что разбуженные лёгкой качкой среди полного штиля в рубке уже стояли Перчиков и Пионерчиков. А на пороге с ведром и шваброй на редкость бодро и весело трудился Стёпка.
— Возьмёте своих товарищей, — сказал Моряков, — денёк поныряете, и музей Робинзона будет полон!
Перед Солнышкиным, Перчиковым и Пионерчиковым распахивались глубины океанской лагуны.
— Хе-хе, — приблизился к Морякову Стёпка. — А нельзя ли и мне понырять? Я буду хорошо работать, — заверил он, — очень хорошо.
Перчиков скорчил гримасу, но Пионерчиков сказал:
— Раз человек очень хочет поработать, почему бы не взять?
— Конечно, — сказал Моряков, — конечно. Но учтите: осторожность. Иногда в лагуну заходят акулы…
Но какое это имело сейчас значение. Друзья готовы были кричать, как птицы. И Солнышкин закричал:
— Смотрите, смотрите, там впереди пожар!
— Это не пожар, Солнышкин, — улыбнулся Моряков, всматриваясь, не видно ли впереди Робинзона, — это на острове пылают алые тропические цветы.
— Но впереди клубится дым! — крикнул Солнышкин.
— Это не дым, — сказал взволнованно Моряков. — Это поводят кронами могучие фрамбойаны!
— Но ведь над ними взлетают искры!
— Это не искры, Солнышкин, — сказал Моряков, — это просыпаются яркие тропические птицы. Вы же слышите, как они кричат?
Да, это кричали незнакомые птицы, а вдали зеленел лес, к воде опускались лианы, и ярко пылали цветы. Их озаряло солнце. Оно горело уже вовсю и пригревало облупленные носы команды.
Солнышкин правил прямо на остров.
Но чем ближе становился берег, тем тревожнее всматривался в него Моряков. Над пароходом летали сотни чаек. Но ни мистера Понча, ни Робинзона на берегу не было.
Едва смолк гул машины, а старый Бурун с грохотом опустил якорь, Моряков приказал:
— Бот на воду!
Новое удивительное событие
Через несколько минут маленькая экспедиция уже сидела в боте. Солнышкин держал брезентовые рукавицы, Пионерчиков укладывал под скамью ножи.
Марина, выглянув в иллюминатор, кричала:
— Пионерчиков, привезите и мне кораллы!
Только артельщик всё ещё спускался по трапу, прижимая к боку обёрнутую тряпкой банку.
— Тащит всякое барахло, — возмутился Солнышкин, — торчи из-за него!
— Это не барахло, — хитровато, но удивительно вежливо сообщил артельщик. — Это, хе-хе, лекарство, которое выписал мне Челкашкин.
— Ладно, садись, — нетерпеливо сказал Перчиков, и волны сами понесли бот навстречу стелющимся по ветру пальмам.
Солнышкин, привстав, смотрел туда, где в белоснежном воротничке морского прибоя поднимался остров. Он думал, почему Марина попросила привезти кораллы Пионерчикова, а не его. Но это не мешало ему смотреть вперёд. В глубине, в синей прозрачной бездне, мелькали рыбы, а впереди, среди рифов, гудел и взрывался белый поток. Маленький бот быстро приближался к нему, и Солнышкин невольно старался поставить ногу потвёрже.
— Держись! — вдруг крикнул Моряков.
Могучая волна подхватила бот на самый гребень и швырнула вперёд. Солнышкин почувствовал, как правая нога его оторвалась от днища, левая завертелась в воздухе, как на педали, и он полетел в пучину. Когда он вынырнул, на него пахнуло таким ароматом, будто Борщик открыл свои кастрюли с компотом. Бот бежал впереди Солнышкина по синей-синей воде, вокруг лежала настоящая лагуна. Со всех сторон светился белый коралловый песок. Среди упругих зелёных листьев желтели бананы и пылали цветы. А на берегу, размахивая руками, плясали десятки курчавых людей в юбочках из пальмовых листьев с гирляндами цветов. Они кого-то ожидали.
Солнышкин хотел взобраться на бот, но вдруг почувствовал, как под ноги ему поднырнуло какое-то животное. Он издал испуганный вопль и увидел, что летит к берегу на настоящей дельфиньей спине.
На боте раздался смех, и по лагуне пронёсся лёгкий ветерок. Это облегчённо вздохнул Моряков. Он сразу понял, чьи это проделки. Конечно, всё это устроил Робинзон: старик любит чудеса! Капитан расправил плечи и весело протрубил приветствие: «Иа ора на!»
Он ждал ответа и застыл в изумлении. И не только он. У притихшего Перчикова носик стал ещё острее.
На берегу хором ответили: «Иа ора на, Перчиков!» И бросились надевать венки на Солнышкина, которого дельфин уже вынес к берегу.
— Вы что, бывали в этих местах? — удивлённо спросил Моряков. Сам он здесь был только юнгой.
— Нет, — ответил Перчиков.
— Так что же это значит? — спросил Пионер-чиков.
— Не знаю, — развёл руками радист и вздрогнул: прямо на него из воды лукаво смотрела дельфинья голова с удивительно знакомым розовым носом и нежно произносила: «Пер-чи-ков!»
А на берегу Солнышкин снимал с себя гирлянды и тоже показывал пальцем туда, где сидел Перчиков. Едва бот ткнулся носом в песок и радист вышел на берег, на него полетели десятки венков. Вся толпа стала, смеясь, прыгать вокруг с весёлой песней: «К нам приехал Перчиков!» А вода закипела от дельфиньих спин.
Наконец все притихли. К Перчикову подошёл старый вождь племени. Он был высок, необыкновенно толст и важен, но, прижав руки к сердцу, низко поклонился.
