Вокруг трупа собрались черные от копоти, мокрые, измученные люди. Собрались не для того, чтобы поглазеть на убитого. С живым Никодимом Трофимовичем не было охотников встречаться, а с мертвым — тем более.
Заставил подойти к трупу Захарка.
Стоял он над мертвым отцом и молчал. Молчали и колхозники.
— Ушел от суда! — произнес кто-то.
— Не ушел! — возразил другой. — Федот его правильно рассудил!
— Что теперь с кулачонком делать будем? Один остался: ни матери, ни отца...
Это говорили про Захарку. Но он не шевельнулся — точно не слышал.
— А хоть бы и никогда такого отца у него не было!.. Опять замолчали. Потрескивали остывающие обугленные бревна.
— Захарка! — раздался в тишине старушечий голос. — Хочешь у меня жить? Как-никак, а есть у нас общая кровинка... Я за домиком твоим присмотрю, а ты старость мою согреешь. Сироты мы теперь с тобой оба.
К Захарке подошла бабка Мотря, тронула его за рукав. Захарка вздрогнул, обвел запавшими глазами суровые насупленные лица колхозников. Никто не ответил на этот ищущий взгляд. И Захарка поплелся за Мотрей, приходившейся ему теткой.
— Хрен редьки не слаще! — буркнул кто-то в толпе. — Не в те руки идет парень!..
* * *
Бабка Мотря в колхозе не состояла, но и свое единоличное хозяйство не вела. Жила на том, что принесут люди. А несли ей всякое: и яйца, и масло, и цыплят, и деньги иногда давали. Все зависело от нужды, гнавшей колхозников к старухе. Если болезнь не очень забирала в свои цепкие лапы, то и платили умеренно. А когда тяжко приходилось человеку, — тут уж не жалели ничего.
Больница была далеко — семнадцать километров лесной дороги. Ветеринар жил чуть ближе. А бабка Мотря находилась под рукой. Шли к ней по старой памяти и «с животом», и «с головой». Вели коров, переставших давать молоко. Несли детей, пылавших простудным жаром.
Мотря никому не отказывала, бралась лечить всех и все. Она шептала непонятные заклинания. Водила крючковатым пальцем вокруг пупка больного или вокруг сучка на деревянной переборке. Давала питье или траву для настоя. Водила на озеро к «заветной» осине: одних — в полночь, других — на утренней зорьке, по росе.
Большинство людей выздоравливало. И коровы, хоть и не сразу, но постепенно опять начинали доиться. А если все же приходилось скотину резать, бабка сокрушенно говорила хозяйке:
— Сила силу ломит! Знать, вороги твои посильней меня будут! Погляди вокруг да приметь, кто на тебя косо смотрит. Приметишь, — мне легче будет в другой раз за тебя постоять.
Колхоз пытался бороться с бабкой. Однажды в село приехал лектор из районного центра. Собрались колхозники в большой избе-читальне, послушали, как он разоблачал всяких знахарей, колдунов, шептунов. Говорил он убедительно, доходчиво. Но вдруг пятилетний Мишук, который сидел на коленях у матери, икнул — звонко, на всю избу. Потом еще раз. Еще.
В избе засмеялись. Лектор, призывавший с любой болезнью обращаться к врачу, остановился. Мать Мишука зачем-то подула в открытый ротик мальчонки и сказала лектору:
— Хорошо вам про больницу соловьем заливаться! А мне? Где она, больница-то? Что я, с сынишкой на руках за семнадцать верст потащусь?
— В этом случае и без больницы обойтись можно, — спокойно ответил лектор.
Он взял со стола графин, налил в стакан воды и подошел к Мишуку.
— Выпей глоточек!
Мальчонка потянул губами воду, икнул, захлебнулся, закатился и посинел от безудержного кашля.
Лектор растерялся. Испуганная мать вскочила с Мишуком, заспешила в сени, выкрикивая на ходу:
— Чтоб вас разорвало! Лекари несчастные!..
Хлопнула дверь. Люди подбежали к открытым окнам. Женщина выскочила за калитку и растерянно остановилась, прижимая к себе Мишука. А он то кашлял, то икал залпами, и все его тельце так и дергалось.
Тут как раз подвернулась бабка Мотря. Женщина с радостным криком бросилась ей навстречу. Мишук увидел старуху, о которой ходили по селу страшные слухи, испугался и перестал икать.
Лектор еще пытался говорить что-то, но его уже не слушали. Вера в бабку Мотрю не только не поколебалась, но даже окрепла.
Вот у этой старухи и поселился Захарка — сын убитого кулака. Два дня мальчишка лежал на печи и хмуро смотрел в потолок, по которому сновали рыжие и черные тараканы. Бабка не тревожила его: молча подавала на печь миску с едой и краюху хлеба. На третий день она привела в избу покупателей богатого Захаркиного наследства, усадила их за стол, крикнула:
— Захарка! Слазь! Слово твое требуется...
Захарка слез. Тупо уставился на незнакомых людей. Бабка объяснила ему:
— Продаем добро, твоим батькой, а моим двоюродным братцем нажитое... Подтверди, что согласив твое имеется.
Захарка неопределенно махнул рукой, но его заставили взять карандаш и нацарапать свою фамилию на бумаге,
— Та-а-ак! — удовлетворенно протянул один из покупателей. — Конец делу.
У мальчика слезы брызнули из глаз. Он прыгнул обратно на печку и с головой укрылся полушубком. Ему не было жалко ни дома, ни скотины, ни утвари. Слезы лились потому, что он почувствовал бесконечное одиночество.
* * *
Захарка почти не показывался на улице. После того, как разобрали и увезли его дом, односельчане и думать о мальчике перестали. Только председатель колхоза, посылая плотников ремонтировать скотный двор, обругал убитого кулака и невольно вспомнил про существование Захарки. Мальчишка, как невидимая заноза, беспокоил его. «Осатанел небось от злости! — думал председатель. — Возьмет да и подпустит куда-нибудь красного петуха!»
Но под этой думкой скрывалась другая, более глубокая и человечная. Понимал председатель, что жизнь у Захарки не сладкая, и ему было жаль мальчика. Разве он виноват, что родился в семье кулака? За что ему мучиться? Вырос бы — человеком стал, а у бабки Мотри человеком не вырастет...
Шел как-то председатель мимо избы-читальни, увидел на крыльце гурьбу мальчишек, и опять вспомнился ему Захарка.
Мальчишки были увлечены важным делом. Нетерпеливо теребя красные пионерские галстуки, они смотрели на Никиту Храпова, который сидел на верхней ступеньке и говорил, водя пальцем по журналу:
— Вторая буква «ры» и последняя «ры»... А всего семь букв. Тягач для сельскохозяйственных машин... Ну?
— Тягач — это который тянет? — спросил Васька Дроздов и, получив утвердительный ответ, радостно воскликнул: — Рысак!
— Глухой ты, что ли! — рассердился Никита. — Последняя буква «ры»! Понял?
— Мерин! — крикнул кто-то.
— Сам ты мерин! — отрезал Никита.
Председатель колхоза не вытерпел, расхохотался и подошел к ребятам.
— Тягач — это машина такая, — сказал он. — Называется трактор. Вот вам вторая «ры» и последняя «ры»... Скоро трактор у нас будет. Он заменит всех рысаков и меринов... Что там еще в нашем кроссворде не разгадано?
— Кроссворд весь! — ответил Никита. — А вот тут еще ходом коня задачка! Написано: «Прочти и запомни на всю жизнь». Что-то, видать, важное, а мы никак не осилим. Прочли два слова: «Человек человеку...», а дальше никак!
— Ну-ка, дай!
Председатель взял журнал, подумал, но не над задачей, а над тем, как бы половчее использовать подвернувшийся случай, и сказал:
— Здесь написано золотое правило: «Человек человеку — друг»! Верно, здо́рово?
— А чего здорового? — разочарованно спросил Никита. — У нас всегда так! Все друзья!
— Ну-у? — удивился председатель. — Значит, тишь да гладь? Никого не обижаете, никого не забываете?
— Никого!
— А Захарку?
—Так он же не человек! — возразил Никита.
Ребята повскакали со ступенек и закричали на разные голоса:
— Вражина!
— Кулак!
— Поджигатель!
— Тпр-р-р-у-у! — шутливо, но властно одернул ребят председатель. — Что он поджег?
— Коровник!
— Ничего подобного! Коровник поджег его отец! Захарка никакой не кулак. Живет, как нищий, у бабки из милости. А вражина... Кому он навредил? Ну-ка скажите! И к тому же, если хотите знать, он пионер!
Ребята опять взорвались.
— Тпрру! — еще раз осадил их председатель. — В прошлом году вы его принимали в пионеры? Принимали! А исключали? Не-ет!
— Он сам исключился! — продолжал горячиться Никита. — Один день галстук носил, а на второй скинул!
Председатель прищурился.
— Тебе часто дома выволочку дают? — спросил он у Никиты.
— Не... не очень, — неуверенно ответил тот.
— А вот драли бы, как Захарку, вожжами до одури, небось и ты бы галстук скинул!
— Ни в жисть! — угрюмо и зло сказал Никита. — Хоть убей! Хоть жги!
Председатель не ожидал такого отпора.
— Молодец! — примирительно сказал он. — А Захарка послабже был — сдался, упал духом... Вот ты и помоги ему подняться! Упавшего легко топтать... У Мотри он так на карачках и останется, пока его совсем не затопчут!.. Поберегите парня! Журнал-то недаром пишет: «Человек человеку — друг!»
