Они нашли танкиста.
Он был сильно ранен. Сначала его лечили, потому что он не мог уйти к своим. У немцев была сильная оборона, и наступление остановилось.
Партизаны захватили несколько немецких танков, и товарищ Таран стал обучать их воевать на танках. Потом он командовал ими в бою. Он получил звание полковника польской армии, награждён несколькими высшими польскими наградами.
Леон Каминьский переписывается с ним. Он нам сказал, что полковник Таран после войны закончил институт и был участником экспедиции на Южный полюс. Настоящее его имя — Сергей Тимофеевич, а фамилия — Иванов. Живёт он в Ленинграде. Вот его адрес.
Мы хотим с вами дружить. А если кто собирает этикетки, то Малгожата Клысь может с ним обменяться. С пламенным харцерским приветом…»
Дальше шла целая куча подписей.
— Адрес! — закричал я. — Где адрес?
— В том-то и дело! — сказала Эмлемба. — Тут какая-то ошибка… Вот. — Она протянула мне кусочек белого картона. — Костя, это же ваш адрес.
Я думал — упаду. Не помня себя я выскочил к Аге.
— Ага! — закричал я. — Как отчество деда?
— Сергей Тимофеевич, — сказала она. — А в чём дело, Костенька, что с тобой?
— А фамилия, фамилия!
— Иванов.
— Почему? — закричал я, всё ещё надеясь, что это ошибка. — Почему я Макаров, а он Иванов?
— Что же тут такого? Твоя мама, урождённая Иванова, вышла замуж и взяла фамилию мужа — Макарова…
Я хотел умереть! Мне, вообще-то, никогда в жизни не было так стыдно.
— Где фотография?
Ленка сунула мне в руки снимок.
— Свинья я! — сказал я ей. — Свинья я последняя! Не ходите за мной никто.
Я бежал по улицам.
«Какой же я дурак! Ведь и галстук, и вездеход, и даже деньги в конверте — это всё он! Это мой дед. Кого ещё Васька мог найти? А я на него орал. Ах я свинья!»…
Я же знал, что мамин дедушка был профессором, я же мог догадаться, что мой дед был на войне! Но я никого никогда ни о чём не спрашивал… Мне всё было до лампочки! А это мой родной дед! Это мой родной прадед! Я на них похож!
Если бы всё можно было назад прокрутить, как ленту в кино! Я бы всё по-другому делал! Я бы деда на руках носил! Я хуже всех на свете! Хуже последнего негодяя!
Вот если бы уехать куда-нибудь! Я представил, как уеду и вернусь через десять лет героем!
— А дед за это время умрёт! — сказал я. — Нет. Нужно сейчас же у него прощения попросить! Пусть хоть как надо мной смеётся — не могу я так жить! — И, волоча стопудовые непослушные ноги, я поднялся к нашей квартирной двери.
Дома никого не было. Я вошёл в комнату деда. Я сюда и раньше совался, но меня тут как-то током шарахнуло — у деда всякие провода, трансформаторы — моментально дорогу пришлось забыть.
Комната была узенькая и длинная, в одно окно. Справа до потолка стояли полки с книгами, а с другой стороны — письменный стол, заваленный всякими железками, маленький верстак и солдатская узкая койка, аккуратно застеленная серым одеялом.
Над письменным столом висела старая фотография. Красивая тётенька в шляпе и улыбающийся человек в украинской рубашке держали на руках маленького карапуза. Человек в вышитой рубашке был мне знаком — это Тимофей Васильевич…
Только теперь это не просто Тимофей Васильевич… Это мой родной прадед! Мой прадед! А этот коротышка в матроске — мой дед…
Я свалился на старый скрипучий стул и накололся о пиджак, повешенный на спинку. Я глянул на него и — чуть не упал в обморок. Он был, как чешуёю, покрыт медалями и орденами. Рябило в глазах от переливов латуни и рубиновой эмали.
«К Девятому мая дед пиджак достал», — подумал я. И на левом лацкане увидел небольшой прямоугольник, на котором было нашито четыре жёлтые и две красные ленточки… Я-то знал, что это за ленточки. Четыре лёгких и два тяжёлых ранения.
Я выскочил на улицу. И нос к носу столкнулся со Скворцовой.
— О! — сказала она. — А я к вам. Вчера позвонили из редакции. Оказывается, твой дедушка герой?
— Оказывается! — сказал я.
— Я так и думала! Вообще, он мне очень нравится! Пожилой, а такой красивый!..
«А если бы он не был героем! — подумал я. — Если бы он не был таким моложавым и здоровенным, если бы он был таким же стареньким и слабым, как Форген-Морген, тогда что же, его и любить не надо? Да разве важно, чтобы дед был знаменитым, разве незнаменитый человек меньше нуждается в любви, в том, чтобы у него были родственники и близкие…»
Я вспомнил, как дед вздыхал там, на кухне, когда разговаривал с генералом, как он говорил, что ему все чужие, и я тоже… Я смотрел на Скворцову. Она что-то говорила о том, что нужно деда в школу пригласить, нужно устроить вечер, чтобы я его представил. А я думал: как это она мне раньше красивой могла казаться? И ничего в ней красивого нет!
Я слушал, как щебетала Скворцова, и мне становилось так стыдно! За то, что я был плохим внуком! За то, что я, как вот эта совсем посторонняя Скворцова, рассмотрел его, только когда он оказался героем.
— Уйди ты, Скворцова! — сказал я. — Уйди ты, ради бога!
— Ты что, ненормальный?
— Да, — ответил я. — Свинья я последняя. Деда моего не видела?
— Сумасшедший какой-то! — крикнула она.
Я долго таскался по улицам. Город готовился к празднику. Везде торжественно хлопали алые флаги. И по колоколам репродукторов передавали музыку. Электрики осторожно включали иллюминацию…
Я, вообще-то, очень люблю праздники, но тут мне было так скверно и так стыдно — я был готов уже в Фонтанку прыгнуть… Я бы, наверное, прыгнул, если бы вдруг не услышал голос деда…
Глава заключительная
Я ИДУ ИСКАТЬ
— Вышел месяц из тумана, вынул звёзды из кармана. Раз, два, три, четыре, пять… Я иду искать!
Малыш лет пяти сунулся мне в ноги и заметался, ища, куда бы скрыться.
— На улицу, чур, не бегать! — раздался со двора голос деда.
Малыш досадливо охнул и побежал назад во двор.
— Кто не спрятался — я не виноват.
Дед стоял, прижавшись носом к стене дома.
— Раз… — тянул он. — Два… Два с ручками, два с ножками, два с половиной…
А по всему двору — за скамейками, за песочницей, за дверью парадной — притаилась мелкота.
— Три! — выпалил дед. — Кто за мной стоит, тот в огне горит…
«Вот именно! — подумал я. — В огне горю».
Дед повернулся.
— Дед! — сказал я. — Дед! Прости меня.
Дед дёрнул кадыком, и я увидел в расстёгнутом воротнике рубахи его шею. Она была похожа на кору дерева — вся в шрамах и стяжках от ожогов. Шрамы бежали вверх к уху и подбородку и прятались в бороде.
— За что? — спросил он хрипло, тяжело опускаясь на скамейку.
— Прости! — сказал я.
Дед молча стал скручивать папиросу, но табак сыпался мимо бумажки из его крепких пальцев.
— Ты вон какой… Ты вон какой… — шептал я.
— А… — сказал дед и ухмыльнулся. — Иконостас мой, что ли, видел? Так это…
— Да нет! — закричал я. — Нет. Если бы ты не был героем, если бы ты не был героем… Всё равно. Всё равно. Прости меня…
Я не помню, как кинулся к деду и обхватил его за шею, и он тоже сдавил меня своими железными руками. И я услышал, что у него в груди что-то тоненько скулит и поскрипывает.
— Дед, — сказал я. — Ты чего…
— Я так… — прошептал дед. — Ничего…
— Я тебя всегда любить буду, — сказал я ему.
— Я ничего… — сказал дед.
— Мы так играть не будем! — услышал я голос.
Малыши, как утята, вытянув шеи, стояли вокруг нас. Один, в красной бескозырке, подошёл ко мне и грозно сказал:
— Я вот тебе как задам кулаком!
— За что? — удивился я.
— Дедушка пачет! — сказала коротышка с бантом из-под платочка. — Не пачь!
— Это от ветра, — торопливо сказал дед.
— А водить будешь?
— Обязательно. Только вот покурю. Подождите немножко.
— Давай, — предложил я деду, чтобы не молчать, чтобы говорить с ним, — давай всей компанией поедем к Форген-Моргену увеличитель дарить.
— Давай, — кивнул дед и, затянувшись, добавил: — Ты меня… это… вовлекай…
— Что ты такое говоришь… Ты меня прости только, пожалуйста.
— За что?
— За всё!.. Даже за собаку прости.
— За какую собаку?
— Ну, я просил собаку, а ты сказал — от неё грязь…
— Ну… — Дед закашлялся. — Если за ней ухаживать как следует…
— Я же понимаю, — перебил я его. — Тебя фашисты с собаками догоняли — вот ты, наверное, собачьего лая и не выносишь поэтому.
— Собаки-то не виноваты… И вообще надо перековываться.
Малыши терпеливо ждали.
— Здорово ты сегодня играл! — переменил дед тему. — Просто молодец.
— А ты! Ты что не играешь?
— Хе! — улыбнулся дед. — Зубы-то я о панораму в сорок первом выбил… Теперь ты за меня играй! У нас раньше хороший оркестр был, а только в войну растерялись все, а иные погибли. Учил-учил… Никого не осталось…
