Но за известность надо платить. Море берет плату людьми, — в Гетеборгском порту, возвышаясь над служебными постройками, стоит обелиск, увенчанный печальной женской фигурой. Статуя называется «Жена моряка». Убитая горем женщина годами ждет тех, кто никогда не вернется. Судовладельцы, на шикарных яхтах проплывающие мимо, предпочитают не смотреть на эту статую. Они ухмыляются: «Мы нанимаем, мы платим!»
И действительно, в Скандинавии, особенно в Швеции, «морская интеллигенция» — капитаны, штурманы, механики относятся к сословию имущих. Один шведский капитан, разговаривая в Риге с советским лоцманом, хвалился, что имеет собственную паровую яхту.
Что ж, возможно!
А может быть, это не совсем так?
Пока ты молод, пока твой глаз зорок, а зычный голос приводит команду в трепет, — арматоры[1] тащат каждый к себе, предлагая сногсшибательные ставки. Пользуйся этим, хватай хорошее местечко, предъявляй хозяину любые условия, — все равно он их примет, и тем охотней, если ты к тому же не особенно щепетилен в вопросах чести. Копи деньги, пока молод и силен, — иначе в старости придется думать не о собственной паровой яхте, а о собственном уголке на городском кладбище. Он тоже дорого стоит.
Честный и скромный моряк Якоб-Иоганн Эриксон без зависти смотрел на своих преуспевающих коллег. Не всем же сидеть на вершине, кому-то надо стоять и у подножья! Кто виноват в том, что хозяину твоего судна не повезло в жизни? Не повезло ему — не везет и тебе. Хотя, как сказать — не повезло, — ведь он же платит? Пусть меньше, чем другие, но жить можно.
Тридцать лет назад Эриксон получил капитанское свидетельство и двадцать пять лет после этого плавал на одной и той же шхуне, названной в честь жены хозяина «Агнессой». Хозяин умер, хозяйку скрючил ревматизм, а капитан все крепился. Годы не щадят людей, — что же говорить о пароходах? Давно уже миновало то время, когда «Агнесса» совершала рейсы в Африку, Австралию, страны Латинской Америки. Инспектора морского регистра запретили ей дальние переходы, как врач запрещает продолжительные прогулки старику, ждущему смерти.
У капитана Эриксона была дочь Агата, красивая, веселая, с живым характером, не свойственным ее соотечественницам. Отец уверял, что характер дочка унаследовала от матери. Жену себе капитан привез из Латвии. «Агнесса» пришла в Либаву как раз на Троицу, и знакомый портовик предложил Эриксону отпраздновать этот день в компании молодежи, за городом. Там-то Якоб-Иоганн и увидел впервые Анту.
Живая, веселая, крепкая, она выгодно выделялась среди анемичных, чопорных чиновничьих дочек.
Когда молодая женщина покидала Латвию, она не думала о том, что это навсегда. Надеялась еще приехать, да не пришлось.
Сразу после того как на свет появилась Агата, мать стала чахнуть, таяла на глазах. У Эриксона в то время водились деньжонки, — он посылал жену на лучшие курорты Европы. Лозанна, Биарриц, Баден-Баден, Ницца — всюду побывала Анта, и после каждой поездки ей становилось все хуже.
Есть люди однолюбы. Таким был Эриксон. Когда Анта умерла, он потерял почти всякий интерес к жизни. Он бы спился, если бы у него не было Агаты. Но море надолго разлучало отца и дочь. Девочка росла под присмотром дальней родственницы Эриксона, в маленьком домике на одной из окраинных улиц Стокгольма.
Якоб-Иоганн души не чаял в своей дочери. Из каждого рейса он привозил ей подарки, вечерами рассказывал удивительные истории, которые случаются только с моряками; познакомил ее с «розой ветров»,[2] объяснил, отчего вспыхивают на кораблях огни святого Эльма; рассказал о страшном водовороте Мальстрем, с которым при северо-восточном ветре не может бороться ни одно судно.
Было время, когда отец мог говорить о своих путешествиях часами, но однажды, рассказывая, он вдруг задремал и просидел так минуты три. За эти три минуты Агата внимательно рассмотрела своего отца и как бы заново увидела его. Капитан Эриксон никогда не был особенно плечистым и высоким, а теперь он вообще как-то сдал, согнулся… Грудь провалилась, складки в углах рта, которые, как казалось Агате, появлялись лишь во время улыбки, на самом деле были навсегда глубоко вырублены на худощавом обветренном лице. Шерстяной клетчатый платок, который отец по обычаю многих моряков носил вместо кашне, приоткрылся, и дочь увидела худую шею и резко выступающие острые ключицы.
В ту пору отцу было уже за пятьдесят, а дочери только-только минуло двадцать — как многие моряки, Якоб-Иоганн женился поздно.
Глядя на спящего отца, Агата размышляла о своей жизни. Она вспоминала ни разу не произнесенное слово «мама», письма матери, адресованные отцу в самые различные порты мира (в те годы «Агнесса» еще ходила в дальние рейсы); чтобы суметь прочитать эти дорогие строки, дочь выучила язык, на котором говорила ее мать.
Агата закрыла глаза, и строки письма воскресли перед ними:
«…Родной мой! Сегодня у меня под сердцем впервые шевельнулся ребенок. Я хочу, чтоб это была девочка, — если будет мальчик, море отнимет его у меня, так же как отнимает мужа…»
…А вот письмо из Баден-Бадена: «Напрасно мы тратим столько денег. Мне уже ничего не поможет. Сегодня утром опять шла кровь горлом… Я не знаю, как вы с Агатой останетесь без меня, — ведь ты такой неприспособленный к жизни! А еще моряк, а еще капитан!..»
— Папа! — прошептала Агата. — Папа! — повторила она громче.
Эриксон открыл глаза и с удивлением посмотрел на взволнованное лицо дочери.
— Что с тобой?
— Папа! Я хочу тебе помогать… В ближайшие дни я начну изучать стенографию… Погоди, погоди, — быстро проговорила Агата и прикрыла отцу рот рукой, не давая возразить, — это еще не все… Я изучу машинопись и… и английский язык. Ты мне поможешь? Да? Ты ведь хорошо знаешь английский! Каждый раз, вернувшись с моря, будешь проверять мои успехи…
Якоб-Иоганн не торопился отнимать от своего лица свежую и мягкую руку дочери. Прищурив глаза, как в солнечный день на море, он с нежностью рассматривал Агату. «Фрекен, настоящая фрекен, — думал он, — беленькая, хрупкая девушка из богатой семьи… И глаза совсем как у фрекен, цвета северных вод».
У отца с дочерью была одна очень похожая черточка: и у него и у нее одинаково непослушно падала на лоб прядь волос. Конечно, волосы можно было причесать, но стоило во время разговора слегка тряхнуть головой, как непослушная прядка падала снова…
— Ну как, папа? — откинув со лба свою солнечную прядь, спросила Агата. Отец не сразу ответил. Он отвернулся было к стене, но тут же встал, тяжело, вразвалку прошелся по комнате, подошел к окну. Постоял некоторое время в раздумье, обернулся.
— Всему виной я. Это я не сумел в свое время скопить столько денег, сколько требуется, чтобы дочь не работала до замужества. Теперь этим заниматься поздно: хозяйка «Агнессы» платит меньше, чем другие, но к другим я не пойду. Это было бы предательством по отношению не только к людям, но и к судну. «Агнесса» в чужих руках развалится в первый же рейс.
Капитан не привык говорить длинными периодами. Он остановился, откашлялся, вытащил из брючного кармана маленькую изогнутую трубочку, примял ногтем остатки табака, которые были в ней, чиркнул спичкой, затянулся несколько раз и только после этого продолжал:
— На грубую работу я тебя никогда не пущу… Пускай я не такой счастливчик, как другие, но я все же капитан, черт возьми! А вот английский, стенография, — это мне нравится, я не против этого… Только давай прежде потолкуем с Акселем!
Аксель был другом семьи Эриксонов. Летом 1940 года Якоб-Иоганн подобрал его на борт своего судна в Ирбенском проливе, недалеко от берегов Латвии. Небольшая рыбацкая лодка с нефтяным, мотором, заметив «Агнессу», пошла ей наперерез. Сидевший в лодке огненно-рыжий крупный мужчина, сорвав с головы шляпу, отчаянно размахивал ею, стараясь привлечь внимание. Погода была штилевая. Вахтенный помощник спросил в мегафон, чего хочет господин, едущий в лодке, и в ответ услышал просьбу взять на судно. Помощник засмеялся и отошел от борта. Тогда странный пассажир, круто развернув моторку на обратный курс, закрепил руль намертво и, как был, в одежде, прыгнул в воду. Моторка быстро удалялась. Вахтенный побежал к Эриксону. «Агнессу» остановили, бросили плывущему конец, и рыжий, с ловкостью, удивительной для его крупного тела, поднялся на палубу. Он вытянулся перед капитаном, пузатый, круглоголовый дядя лет около сорока.
— Прошу убежища у нейтральной державы, — сказал беглец по-шведски с ужасным акцентом. — В Латвии — большевистский переворот!
Эриксон с легким недоумением пожал плечами. Из газет он уже знал кое-что о событиях в Прибалтике. Но в Швеции известие о так называемом «большевистском перевороте» вызвало волну радости среди довольно многочисленной колонии литовских, эстонских и латышских эмигрантов. Многие возвращались на родину. А этот вдруг решил бежать… Ну что ж… Вольному воля, спасенному рай… Власти разберутся.
