— Макаров, — говорю, — шестой «а».
— Вот Макаров предложил интереснейшее дело! Давайте посмотрим сейчас альбом и наметим пути поиска!
Тут все к альбому бросились. Только я собрался смыться под шумок — не стану же я какой-то ерундой заниматься, — тут директор всех остановил:
— Постойте! Председателем нашего кружка предлагаю избрать Макарова из шестого «а».
Надо же, запомнил! Лучше бы не запоминал!
— Не! — говорю. — Я не могу председателем! Я всю работу завалю!
— Это почему же? — говорит Роберт Иванович. — Учишься ты на одни пятёрки, а мы тебе помощников дадим! Правда, ребята?
— Пра-авда! — протянули следопыты, а один мне язык показал — сам, наверное, в председатели метил. Вот и выбрали бы его! На здоровье! А мне это нужно как лягушке галоши! Но я так растерялся, что ничего не мог сказать, — ну и Роберт Иванович! То он моей фамилии не может запомнить, а то вдруг знает, как я учусь! Прямо я от удивления чуть на пол не сел.
Так всё шло прекрасно: с контрольной сорвался! От Лукича сбежал! И как настоящий детектив, чистое алиби имею: скажут, почему на контрольной не был, а я в ответ — пожалуйста, на заседание кружка красных следопытов ходил, которым сам директор руководит! Но быть председателем мне не блестит!
Роберт Иванович за столом восседает, красные следопыты вокруг него толкутся, над альбомом лбами стукаются — картинка! Мне от неё плакать захотелось!
— Давай! — приглашает меня Роберт Иванович. — Давай, Макаров, выбирай первым — ты альбом отыскал!
— Да ладно, — говорю, — я потом.
Слабая у меня надежда была, что следопыты как накинутся — всё расхватают и мне ничего не достанется.
— Не скромничай! Давай прямо с первого листа.
Все в альбом носы уткнули! Малявка даже ахнула. Там жёлтая фотография: трое военных — у одного лицо всё бинтами завязано — и пионеры. А под снимком подпись: «На встречу к нашим пионерам пришли герои-орденоносцы, участники боёв за Халхин-Гол, бывшие выпускники нашей школы».
— Не! — говорю. — Это Халхин-Гол! Это надо испанский язык учить!
Роберт Иванович глаза вытаращил:
— Зачем испанский?
— Придётся же в Испанию писать! Ветеранов разыскивать!
Тут все замолчали, а один дылда, который мне язык показывал, как захохочет:
— Умираю! Он думает, Халхин-Гол — в Испании! — У него прямо истерика началась, как у Анны Карениной в кино.
И все тоже:
— Ха-ха-ха! Испания! Хи-хи-хи! Серость! Не знает, где Халхин-Гол!
Все смеются, заливаются. Я сначала растерялся, потому что, действительно, не знал, где этот Халхин-Гол! И вообще что это! Город, гора или пустыня. Но то, что я этого не знал, ещё не означало, что я глупый! Я, может, поумнее их всех!
— Ах так! — закричал я.
Как повернусь, как побегу из кабинета! Как будто я на них очень обиделся! Ну просто возмутился! Как будто я такой нервный, что не могу их смеха выдержать! И в раздевалку! Рванул, как спринтер! Никто ничего, наверное, и сообразить не успел, а я шапку в охапку и — домой!
Портфель мне Васька обещал занести, и я бежал налегке. Светило солнце, небо было голубым и морозным! Хорошо быть умным и хитрым! Эти следопыты думают, что если они чего-то там в книжках вычитали, хоть про этот Халхин-Гол, хоть про что, так и умные… Нет, это я умный! Их теперь, наверно, Роберт Иванович ругает за то, что они такие грубые и нечуткие! А мне их смех до лампочки!
Один раз я у Аги варенье съел — целую банку! Меня ругают. Ну, я, конечно, глаза в пол, Ага с холодным компрессом на диване лежит, а дед с работы пришёл, послушал, послушал, да и говорит:
— Ему ваши морали как слону дробинка! Ему плюнь в глаза: оботрётся и ещё пять банок варенья сожрёт! — Это дедова обычная шутка. Папа говорит, что от таких шуток не то что лошади краснеют, а кони с Аничкова моста могут в Фонтанку прыгнуть!
Я как про деда вспомнил, у меня сразу настроение хуже стало. Он бы меня из кабинета не выпустил. Он на меня всегда как кобра или как рентген смотрит — насквозь просвечивает! Ну да ничего! Вот когда я вырасту, я и деда запросто обдурить смогу! И тогда я запел:
Я от алгебры ушёл!
И от Лукича ушёл!
И от директора ушёл,
И от следопытов ушёл,
И хоть от кого уйду!
А до каникул четыре дня, —
Значит, джинсы мои!
Их все как увидят —
Сдохнут от зависти!
3 ИЮЛЯ 1939 ГОДА. 6 ЧАСОВ УТРА
— Слыхал? — закричал лейтенант, постучав гаечным ключом по броне танка БТ-7. — Шофёр из штаба ребятам рассказывал: они с полковником вон там на японцев напоролись.
— Врёшь! — Из танка вылез другой лейтенант, с рассечённой бровью. — Там же монгольская кавалерия стоит.
— Ёлки-палки! — высунулся из-под танка механик-водитель. — Когда же они успели?
— А вот успели? — взволнованно говорил тот, что принёс известие. — Шестая кавалерийская монгольская дивизия отошла, самураев — как грязи! И артиллерия хоть какая, и тяжёлая, и…
— Погоди ты! — оборвал его лейтенант с рассечённой бровью. Он вытащил бинокль и, взобравшись на башню, стал смотреть в рассветную степь.
— Ну, чего там?
— Непонятно… — ответил лейтенант. — Только если это не трепотня… Механик, тяги в порядке?
— Ща! — Механик сунулся под танк. — Ща!
— Ваня! Давай по-шустрому готовь боекомплект! Ну, лейтенант, если брехня…
— Какая брехня! — засуетился тот, что принёс новость. — Думаешь, в бой пойдём?
— Ты что, слепой? — спрыгивая с танка, сказал лейтенант с рассечённой бровью. — Не понимаешь? Если они сейчас там, то через сутки они у нас на фланге и в тылу.
— Не паникуй! — прошептал, бледнея, его товарищ.
— Я не паникую, а рассуждаю…
— Командиров машин к командиру полка! — раздалась команда.
— Эх! — торопливо поправляя ремни и стряхивая белобрысую чёлку на глаза, чтобы прикрыть рассечённую бровь, сказал лейтенант. — Стало быть, не брехня…
От укрытых в окопах короткоствольных, словно курносых, танков, выкрашенных под цвет пыльной выгоревшей степи, бежали люди в танковых шлемах и комбинезонах.
— Неужели сейчас в бой пойдём? — растерянно спросил тот, что первым узнал новость.
— Не сегодня, так завтра, — ответил белобрысый. — Плохо, что позиция не блестящая… А так всё лучше, чем на жаре этой торчать. У моего механика всё время кровь из носу идёт — в машине как в духовке…
— Равняйсь! Смирно. — По тому, как тревожно застыл строй, как внимательно смотрели на командира танкисты, словно старались угадать свою судьбу, чувствовалось, что известие о японцах распространилось среди танкистов.
— Товарищи! — сказал командир полка, машинально поправив новенький орден Боевого Красного Знамени, полученный за бои в Испании. — За последнюю ночь обстановка резко изменилась. Противник числом до десяти тысяч штыков и, по весьма приблизительным данным, около полутора сотен стволов артиллерии занял плацдарм у горы Баин-Цаган. Это очень серьёзная опасность для всего фронта… Наша надежда на скорость! Ясна моя мысль?
Мысль была ясна всем, и первое, о чём подумали танкисты, — это, что бой будет неравным и что первыми в огонь пойдут они — авангард 11-й бригады. И от них зависит, собьют они врага или японцы начнут развивать наступление. Командир полка не мог сказать этим ребятам, только что выпущенным из училищ, что у нашего командования в резерве всего пятьдесят орудий. Ему, опытному военному, было ясно, что, как только танки выйдут из укрытий, их начнёт бомбить японская авиация, и кто знает, сколько машин не дойдёт до рубежа атаки…
— Так что, ребята, — сказал он, сняв фуражку и погладив седые виски, — весь расчёт на то, что они ещё не окопались… На скорость, в общем. — Он посмотрел на рассечённые брови некоторых командиров машин и подумал: «Ещё вчера я ругал их за излишнюю доброту, за то, что они, жалея механиков-водителей, сами садились за танковые рычаги… А вот теперь у этих мальчишек свежие экипажи, отдохнувшие и выспавшиеся… Бывает ли доброта излишней?»
От передового танка замахали флажками, и скоро сигнальные флажки поднялись над башнями всех бронемашин.
— Заводи!
Лязгая гусеницами, фырча моторами, выплёвывая струи голубого дыма, качнулись и тронулись танки…
* * *
«…В 10 часов 45 минут главные силы 11-й танковой бригады развернулись и с ходу атаковали японские войска…
Бой продолжался день и ночь 4 июля, и только к 3 часам утра 5 июля сопротивление противника было окончательно сломлено, и японские войска начали поспешно отступать к переправе. Но переправа была взорвана их же сапёрами, опасавшимися прорыва наших танков. Японские офицеры бросались в полном снаряжении прямо в воду и тут же тонули, буквально на глазах у наших танкистов».
