Большой Ха ушел. Он не собирался ссориться с властью, даже с такой мелкой. А мы так никогда и не узнаем, что там случилось в детстве следователя и почему он вдруг это вспомнил. Больше того, уверяю вас, он не стал немедленно порядочным человеком, не раскаялся и не вернул всех тех взяток, что успел нахватать за недолгий срок своей работы — уже через полчаса в том же самом кабинете он орал на задержанного деревенского мужика и лупил по столу короткой дубинкой…
Но Большому Ха еще раз он помогать не стал. Это уже кое-что…
…Куда большая неожиданность поджидала Большого Ха в лице Гомера. Ближайший помощник вошел в кабинет и без околичностей сказал, называя шефа небывало на "ты":
— Ухожу я от тебя.
— Куда? — весело спросил большой Ха, решив, что это шутка. Он еще ничего не понял! Но Гомер ответил так же спокойно:
— К себе поеду. В деревню. Жить буду. Думать. Может, муллой стану.
— Ты что, рехнулся?! — уже зло спросил Большой Ха. — Что с тобой?! С какого это пня ты от меня уходишь?! Почему?! Ты, что заболел?!
— Потому что ты плохой, — по-прежнему обстоятельно и ровно ответил Гомер.
И вот странность. Это были глупые слова. Наивные, детские слова, особенно в устах Гомера… но Большой Ха почему-то — ИСПУГАЛСЯ.
По-настоящему. Он вскочил и, став похожим уже не на добродушного хомяка, а на загнанную в угол крысу, закричал брызжа слюной:
— А ты?! Ты хороший, да?! Ты святой, что ли?!
— Нет, — покачал головой Гомер. — И я плохой. Очень. Наверное, всех моих грехов не отмолить… Но ты… — он вдруг усмехнулся: — Ты бы и солнце у людей отнял, если б мог. И в свой подвал запер, — и пошел к двери. Большой Ха рявкнул:
— Да я!
— Не грози, — презрительно сказал Гомер на ходу, — не боюсь.
Вот у этого эпизода есть неожиданно продолжение, о котором Большой Ха не узнал никогда, а ЮКи узнали гораздо позже. Гомер отправился прямиком во двор дома, где жил Женька — и наткнулся на него, гонявшего на велосипеде. Женька соскочил наземь и, сжимая руль, попятился, оглядываясь. Но Гомер что сказал ему… и Женька, помедлив, подошел. Они ушли со двора вместе и долго шли до вокзала — Женька вел велосипед и слушал, Гомер тихо говорил. На вокзале вместе подождали поезд, и Гомер, вскакивая на подножку, растрепал Женьке волосы… а тот вдруг замахал рукой отходившему составу — и глаза мальчишки блестели.
О чем они говорили — неизвестно. Известно другое — уже возвращаясь, Женька обнаружил в сумочке для инструментов плотно скатанный рулон пятисотрублевок. Он в обалдении повертел его в руках, посмотрел со всех сторон, развернул… и к его кроссовкам упала записка — клочок бумаги все с несколькими словами:
НА ОДНОГО СЕБЯ НЕ ТРАТЬ
Слова были искренними, но лишними. Женька засмеялся, сунул деньги обратно и, вскочив на велик, покатил к штабу…
…И все-таки и эта встреча не была главной. Главная произошла, когда Большой Ха в сопровождении двух охранников (третий был неработоспособен) выскочил следом за Гомером — и буквально наткнулся на пожилого мужчину, по виду работягу, стоявшего возле самых ворот.
— Погоди, — сказал мужчина и, не обращая внимания ни на изумление Большого Ха, ни на туповатое недовольство охранников, продолжил, глядя прямо в глаза бизнесмена своими — немолодыми, усталыми, в прожилках: — Уезжай-ка отсюда. Нечего тебе тут делать. Не пачкай тут у нас.
Охранники зашевелились, но от старого дуба через дорогу отделился и подошел плечистый белокурый парень в тельняшке, джинсах и кроссовках. Он просто встал рядом с пожилым работягой — и охранники увяли…
— Может, позже еще подкатимся? — робко предложил водила. При этих словах один из сидевших сзади заикал и затрясся. Большой Ха посопел и вынес вердикт:
— Не стоит. Мальчишки — это надолго.
И гордый джип унесся по мостику обратно в "цивилизованный мир". Он заметно хромал — при выезде из Изжевино неизвестный доброжелатель как-то проколол ему два колеса.
* * *
Мэр подал в отставку через два дня после отъезда Ха. Его заместитель, давно подсиживавший шефа, туи же объявил в городе эру процветания и поклялся, что будет беспощадно бороться за счастье и благоустройство малой родины.
ЮКи ему не верили. Впрочем — они были заняты. Во-первых, прибыл вызванный матерью Макса специалист по планировке и прочей фигне, которому было поручено создать план парка и — по возможности — эскиз памятнику стрельцу Кузьме. Во-вторых, в «юнгкомандо» просились еще полдюжины пацанов и пара девчонок, их нужно было «обкатать». В-третьих, начались споры из-за того, сколько и кому будет выплачивать государство от стоимости найденного клада. В-четвертых, на обоих Гридневых подал в суд комитет по защите животных — пока это никак не мотивировалось, но Федька предполагал, что будет интересно.
Короче, дел хватало, как с удовольствием констатировала Саша, когда они вчетвером сидели в штабе и расслаблялись лимонадом.
— А все почему? — торжествующе вклинился Юрка, болтавший ногами на верстаке.
— Интересно, — согласился Макс, что-то чертивший при свете переноски.
— А все потому, что я — Бэтман! — торжествующе объявил Юрка и пояснил в недоуменном молчании: — Это меня так дядя Сергей Маршал назвал, когда мы с ним вчера над Баклашовкой летали. Вашего зверя выслеживали.
— Что ж, может и поэтому, — согласился Федька. — Кто против нас, если с нами Бэтман… Только Юр. По-моему, ты круче.
— Ты видел? — спросил Макс.
Федька кивнул.
Друзья стояли на железнодорожной насыпи и смотрели, как по трассе удаляется мотоцикл с Дублем, на заднем сиденье которого прочно устроилась Сашка.
— Ну что, он хороший парень, — сказал Макс.
Федька кивнул.
— Пока, — сказал Макс.
Федька кивнул.
Макс вздохнул и ушел.
Федька опустился на рельс, потом лег поперек, закрыв глаза. Рельсы гудели. По этой ветке уже давно не ездили поезда, но Федьке представился скорый, который мчится в края, где сейчас отец — куда-то за Урал… Ему хотелось плакать и не находилось никаких мудрых слов и рун. За веками в июльском небе плавало солнце.
Федька вздохнул и сел. Обнял колени. И вдруг услышал чей-то всхлип.
Нет, это был не он. Но всхлип повторился, и Федька, поднявшись, осторожно спустился под насыпь.
Там, в высокой пыльной полыни, сидел, сжавшись в комок, мальчишка лет 10, одетый в грязные джинсы и красную майку, босой. Услышав шаги, он вскочил было, но запнулся о камень и сел снова, не пытаясь больше бежать и зажав ступню пальцами. По щекам катились бессильные слезы, а глаза были, как у больного щенка — тоскливые, безнадежные и бесстрашные. Мальчишка не был похож на «уличного» — да и одежда, как присмотрелся Федька, оказались дорогой, хоть и перепачканной и мятой… а лицо, глаза — хорошие, без злой настороженности, развязности или жуликоватости.
Федька сел в полынь и сказал:
— Уехала, брат. Вот такие дела… А ты чего тут сидишь?
Мальчишка ткнулся в коленки и забубнил, снова заплакав, но сквозь его судорожные слезы Федька понял, что он голодный, кроссовки отобрали на соседней станции какие-то ребята, мам в больнице, а его вышвырнули из дома родственники отца — далеко, в Курске, и он уже полтора месяца вот так…
— Тебя как зовут? — спросил Федька сухо. Мальчишка устало провез по коленке щекой и сипло сказал:
— Федор…
Федька хмыкнул и встал. Сказал, глядя вдаль на рельсы:
— Ну пошли, Федор.
Мальчишка вскинул глаза, ощетинился и слегка отодвинулся:
— Куда?
— Ко мне, — сказал Федька, потягиваясь. — Поешь, поспишь, а там решим…
— А ты кто? — осторожно и опасливо спросил мальчишка, не вставая
— Я? — Федька посмотрел на него сверху вниз. — Я викинг.
У мальчишки открылся рот и распахнулись глаза, моментально просохшие и наполнившиеся через край удивлением. Он моргнул и хотел сказать, что так не бывает. Но перед ним стоял рослый, плечистый светловолосый "большой мальчик" с открытым спокойным взглядом, в джинсах, джинсовой безрукавке и высоких ботинках. И замученный последними шестью страшными неделями мальчик вдруг ПОВЕРИЛ. Поверил в кусочек сказки, кусочек фильма, кусочек надежды.
— Настоящий? — тихо спросил он.
— Настоящий, — сурово сказал Федька.
Мальчишка громко сглотнул. И сказал:
— Пошли. А кто у тебя дома?
— Пока никого, — ответил Федька, — а скоро приедет отец.
— Он ярл? — с восторгом спросил мальчик. Федька серьезно ответил:
— Он конунг. С ним и решим, как тебе помочь.
Маленький тезка вложил свою руку в ладонь Федьки.
И они пошли по шпалам — туда, где начиналась окраина поселка.
Эта история никогда не происходила в, так сказать, «собранном» виде.
