Трудно рассказать, какое ликование поднялось в Тиме! Но поднялось и схлынуло. Потому что теперь, когда страх ушел, Тим опять подумал о себе. Вспомнил унизительную радость, которую испытал после Славкиного приказа. И понял, что больше они со Славкой не могут быть равными. Славка не дрогнул, держался до конца, а он, Тим, бросил его.
Да, бросил! Надо было наплевать на приказ. Надо было сказать: «Пойдем по очереди, будем меняться. Один тащит, а другой идет поодаль, чтобы не зацепило, если взорвется…»
«Но я же тогда не подумал об этом!» — сказал себе Тим.
А Славка? Славка, наверно, подумал, но промолчал. Из благородства! Капитан!
Если бы он не сунулся со своим приказом, все было бы как надо. Не стал бы Тим трусом! Не было бы этого унижения, от которого хочется завыть, как от зубной боли. Они до конца шли бы вместе.
Но Славка не захотел. Пожалел Тима. Не пожалел, а бросил! Одного! Чтобы он мучился от своей трусости и страха. Какое он имел право бросать Тима? Какое имел право делать ею ничтожеством?
И когда Славка подошел, обида, перегоревшая и сбитая в тугой комок, сидела в горле у Тима. И Тим сказал Славке те слова…
Так началась четвертая жизнь Тима. Без Славки.
И очень скоро, уже по дороге домой, Тим почувствовал, что такая жизнь хуже смерти.
Сначала Тим говорил себе: «Он сам виноват. Он поступил нечестно». Но такие мысли не успокаивали. Во-первых, несмотря ни на что, Тим понимал: Славкино решение было правильным. Славка же не подозревал о Тимкиной трусости! Он просто хотел уберечь Тима от риска.
Во-вторых, какая разница — виноват Славка или нет, если Тим без него не может жить? И если сам он, Тим, виноват перед Славкой в тысячу раз больше?
Была бы хоть какая-то надежда, что Славка забудет эти подлые слова «хуже, чем враг», — тогда другое дело…
А может быть, надежда есть? Славка гордый, но он же добрый. И если честно рассказать о своем сегодняшнем страхе, о своих дурацких мыслях, о нелепой обиде, он, может быть, поймет?
Ведь не смеялся же он, когда Тим признался, как боялся лезть на марсовую площадку «Сатурна»…
Но тогда Тим боялся и все-таки лез. А сегодня струсил до конца.
Но этого же никто не знает! Если бы Славка не приказал, разве бы Тим ушел?
А может быть, завтра утром Славка сам подойдет и скажет:
«Брось, Тимсель, не надо обижаться…»
Скажет? После того как Тим сказал ему такое?..
Нет, надо идти и все объяснить. Сейчас, скорее… Или не сейчас? Может быть, лучше завтра, чтобы сначала успокоиться и найти самые убедительные, самые правильные слова?
Мучиться до завтра?
Но, может быть, это все-таки лучше — подождать? Чтобы Славкина обида не была такой жгучей?
Эти мысли грызли Тима на улице, дома и в гостях у человека, который недавно встречался с папой на Канарских островах. Это был давний товарищ отца и мамы, он знал Тима с пеленок. Он спросил:
— Тим, что гложет юную твою душу?
Мама сказала:
— Он сегодня как в воду опущенный. И не могу добиться, что случилось.
— Ничего не случилось, — сказал Тим.
Он не знал, конечно, что в этот момент Валентина смотрит на листок с отпечатанными буквами и озабоченно говорит Диньке, который засиделся у нее допоздна:
— Здесь что-то не так. Я определенно чувствую, что нам придется ехать на другой конец города…
Они приехали туда через сорок минут. Папин товарищ ввел их в комнату.
— Полюбуйтесь на неожиданных гостей.
Валентина протянула Тиму листок:
— От Славы.
Динька держал под мышкой второй том «Международного свода сигналов» — книгу разбора.
С этой секунды четвертая жизнь Тимселя рванулась и начала раскручиваться, как часовой механизм, у которого сорвало маятник (в этом случае шестерни воют от перегрузки, а минутная стрелка вертится со скоростью велосипедной спицы).
Буквы NC ударили, как двойной выстрел. Тим распахнул книгу. Сколько ушло на расшифровку? Минута, две? Тим не знал. Но он запомнил: когда прочитал номер вагона, большие электронные часы на стене показали 21.07.
Метнувшись к двери, он успел крикнуть маме:
— Славка уезжает, я на вокзал!
И через три секунды был на улице…
Про вокзал Тим крикнул для краткости. Он понимал, что туда уже не успеть. Был единственный шанс увидеть Славку — перехватить его на Черной Речке. До отхода поезда двадцать три минуты. Еще примерно столько же пройдет, пока поезд минует туннели, проползет над бухтами и одолеет подъемы и спуск. Но и катер на Чернореченский причал идет сорок минут. А как добраться до катера?
Тим рванулся к обочине.
По дороге, пересекавшей новый район, то и дело проносились легковые автомобили. Три из них Тим без колебания пропустил. Это были два самодовольных личных «Москвича» и такси, набитое пассажирами. Но когда за стеклами еще одного такси блеснули золотые полоски наплечного шеврона, Тим вскинул обе руки. Его оранжевая рубашка полыхнула в свете фар.
Тим не ошибся. Машина проскочила метров двадцать и завизжала тормозами.
— Эй, мальчуган, что случилось?
Не было времени придумывать истории. Да и зачем?
— Товарищ капитан, мне надо на Черную Речку, к поезду! У меня уезжает друг!
— Да ты что! Мы совсем не туда!
— Я понимаю! Мне бы только до причала, до катера!
— Дома-то тебя искать будут…
— Дома знают, честное пионерское! И улицы бросились навстречу, размазывая фонари в сплошные желтые полосы.
— Прямо к Орудийной, — сказал водителю человек в форме капитана Морфлота. — Ничего, это не очень большой крюк.
Машина подлетела к арке, за которой тянулись бетонные пирсы.
— Ни пуха ни пера, малыш!
Тим бросился к кассе.
…Зря он торопился. Зря капитан гнал машину. Вообще все зря…
Над окошечком кассира был пришпилен листок с обыкновенными и беспощадными словами:
«Движение пассажирских катеров по Большой бухте закрыто до 23.00».
Тим прочитал эти слова несколько раз. И все еще машинально шарил в карманах, искал мелочь для билета.
«А ведь и денег нет ни копейки…»
Когда бежал, в кармане что-то звякало, а сейчас оказалось — ключи. Два плоских ключа на блестящем колечке: от квартиры и от «Маугли». Тим растерянно подержал их на ладони.
И вдруг Тим понял, что ключ — это надежда.
Это риск — почти такой же, как с «Сатурном». Но ведь Славка уезжает!
По бульвару, мимо праздничных людей и светящихся фонтанов, Тим бросился к Адмиральской пристани.
Повезло! У дощатого настила прыгал на короткой зыби катер-лимузин. С пристани на борт шагнул молодой офицер в парадной форме.
— Товарищ капитан-лейтенант! Подождите, пожалуйста! Товарищ капитан-лейтенант! Мне надо на Северный берег, а рейд закрыт! Меня мама потеряет! — Сейчас нельзя было говорить настоящую причину.
Офицер обернулся. Веселые глаза, белые зубы.
— Что за крик?
— Мне надо на Северный берег, а катера не идут!
— Мы не туда, мы на крейсер.
— Вам же это две минуты! Пожалуйста!
— Не положено.
Тим заплакал. От бессилья и тоски по Славке.
— Ты что слезы льешь, моряк? Веснушки хочешь смыть?
— Дома же беспокоятся, — соврал Тим, а думал по-прежнему о Славке.
— Где же ты был? С обеда предупреждали, что рейд закроют.
— Я у товарища засиделся…
— Шут с тобой, прыгай, Конопухин… Пускай мамаша тебе всыплет по тому месту, на котором засиживаются. Оно у тебя тоже с веснушками?
Ладно, сейчас не до обид! Лишь бы скорее!
Катер вздыбился, раскидав пенные усы. Северный берег с обелиском в честь воинов-гвардейцев приблизился, накатил вплотную, навис над Тимом.
Каменистая крутая тропинка вела от пирса наверх, туда, где шоссе и автобусная остановка. Можно и по лестнице, но тропинкой ближе… Теплый, но плотный ветер качнул Тима над откосом, пузырем надул рубашку — она выбилась из-под резинки на поясе. Тим схватился за кусты, в ладонь злорадно вгрызлись мелкие колючки. Наплевать! Лишь бы успеть!
Квадратные окна автобуса светились у остановки.
— Подождите!
Зашипели двери, мигнули красные фонарики. Насмешливо так мигнули, будто сказали: «Денег нет — нечего и соваться».
Cледующий автобус — через полчаса. А поезд, наверно, уже в пути.
У поворота заметались лучи от ярких фар. Тим выскочил на дорогу. Высоко поднял руки.
Крытый брезентом грузовик взвыл, как остановленный на бегу мамонт. Шофер в синей робе и берете со звездочкой распахнул дверь:
— Ты что, парень?! Головы не жалко?!
— Товарищ водитель! Мне надо на Кипарисную! Это прямо по дороге, до поворота!
— Ты что, обалдел? Это военная машина!
— Товарищ водитель! У меня друг уезжает, я не успею!
— Уйди с дороги!
— Я же его больше никогда не увижу!
