– Домолчался! – прошептала наконец Зинаида, и все поняли, что она хотела этим сказать: ведь Антошка не только никак не сострил, он весь вечер молчал дурак дураком, чтобы потом ошеломить всех фокусом с вазой.
– Ну, в заключение небольшой вокальный номер, – сказала Вера Федоровна, садясь за пианино. – Гурилев. "Однозвучно звенит колокольчик"! Оля, прошу!
Оля стала к пианино, и тут мы впервые узнали, что она хорошо поет, что у нее очень приятный голос. При первых же словах песни взрослые притихли. Даже я заслушался, на несколько секунд забыв про Антошку.
Однозвучно громит колокольчик,
И дорога пылится слеша.
И уныло по ровному полю
Разливается песнь ямщика...
В этот момент Аглая стукнула меня кулаком в бок.
– Лешк! Гляди! – шепнула она и кивнула в сторону Дудкина.
Я взглянул. Недалеко от стула, на котором сидел Антон, стояла тумбочка. Единственная ножка ее была вырезана в виде трех змей, которые переплелись между собой. Три хвоста этих змей служили тумбочке опорой, а на трех змеиных головах с раздвоенными языками покоился круглый верх тумбочки. На нем лежала шелковая желтая салфетка, на салфетке стоял тяжелый стеклянный поднос, а на подносе – графин резного хрусталя и три таких же резных стакана.
Пока Оля пропела первые строчки песни, Антошка успел подняться и теперь стоял рядом с тумбочкой, разглядывая графин, поднос и особенно салфетку.
Васька и Зина тоже заметили это и заерзали.
Столько чувства в той песне унылой.
Столько грусти в напеве родном... -
пела Оля, а в нашем уголке тревожно шушукались.
– Глядите! Приглядывается! Приглядывается! – зашептала Зинаида.
– Дернет! Вот гад буду, дернет! – шепотом заволновался Васька. – Как только она кончит петь, так он... это самое!..
И припомнил я ночи другие,
И родные поля и леса...
Дудкин неслышно подошел к тумбочке с другой стороны и потрогал уголок салфетки.
...и на очи давно уж сухие
Набежала, как искра, слеза...
– Дудкин! – громко зашептала Зина. – Дудкин, слышишь? Ты не вздумай...
Но Антон был далеко. Он не слышал. Он вернулся на свой стул и сидел теперь прямо, скрестив руки на груди. Лицо у него было решительное. Даже, я бы сказал, вдохновенное.
Аглая приподнялась и забубнила вполголоса:
– Антон! Дудкин! Ты давай не дури! Антон, слышишь?
Дудкин взглянул на нее и ничего не ответил. Вера Федоровна обернулась через плечо:
– Дорогая! Надо все-таки уважать исполнительницу!
После этого мы перестали шептаться. Мы сидели съежившись и ждали, что будет.
И умолк мой ямщик, а дорога
Предо мной далека, далека.
Умолк ямщик, замолкла и Оля. Ей долго хлопали, потом Вера Федоровна объявила, что взрослые могут снова удалиться в кухню, что сейчас начнутся танцы. И тут Дудкин вскочил.
– Одну минуточку! – воскликнул он каким-то особенно резким голосом и подошел к тумбочке. – Какая интересная салфеточка!...
– Антошка! Не смей! – взвизгнула Аглая.
Но было поздно: Антон рванул салфетку. Может, он и выдернул бы ее, но тумбочка оказалась слишком шаткой. Она грохнулась на пол. Разбился поднос, графин и два стакана. Только третий почему-то уцелел.
Мертвая тишина стояла в комнате секунд десять. Побледневшая "Екатерина Вторая" во все глаза смотрела на неподвижного Дудкина.
– Ну, знаешь, уважаемый... – выдавила она наконец дрожащими губами. – После такого... после таких штучек... Ты, надеюсь, сам догадаешься, что надо сделать.
Она протянула указательный палец в сторону двери. Приподняв плечи, держа руки по швам, Антон молча прошагал в переднюю. Мы услышали, как хлопнула входная дверь. Вера Федоровна снова сходила за щеткой, снова принялась подметать. Взрослые о чем-то негромко говорили, но я не слушал их. Я думал о том, сколько теперь придется заплатить Антошкиным родителям за этот графин и каково теперь будет Антошке дома.
– Он что у вас – всегда такой! – сердито спросила Вера Федоровна Аглаю.
– Он не хотел разбить. Он хотел только фокус показать...
Вера Федоровна перестала подметать.
– Фокус?! Ничего себе фокус!
– Он хотел вот эту салфетку из-под нашей вазы выдернуть... – пояснила Зинаида. – А Ляля ее разбила. Вот он, значит, и... ну... вашу...
Словом, мы рассказали, как готовил Антон свой номер, как мы покупали вазу... А Васька закончил наш рассказ:
– Он хотел неожиданно фокус показать. Чтобы остроумно получилось.
Вера Федоровна посмотрела на взрослых:
– Слыхали?
Те негромко засмеялись. Вера Федоровна повернулась к Аглае:
– А куда он убежал? Небось плачет где-нибудь...
Аглая только плечами пожала: мол, само собой разумеется.
– Подите приведите его!
Мы не двинулись с места, только переглядывались.
– Идите, идите! Скажите, что я не сержусь. Мне никогда не нравился этот графин: безвкусица!
Мы побежали искать Антона, но нигде его не нашли. Потом выяснилось, что он до позднего вечера прошатался по улицам, боясь явиться домой. Но родители его так ничего и не узнали о разбитом графине.
Несколько дней подряд Антошка бегал от Двинских, а Вера Федоровна, встречая его, всякий раз звала:
– Эй, фокусник! Ну иди же сюда! Давай мириться!
Наконец Антон подошел однажды к ней, и они помирились. Дудкин скоро забыл, что он остроумный, и его временное поглупение прошло.
Мы были в красном уголке. Сеня Ласточкин и Антошка Дудкин играли в пинг-понг, Аглая листала старые журналы, а я просто так околачивался, без всякого дела. Вдруг Аглая спросила:
– Сень! Что такое маска?
– А ты чего, не знаешь?
– Я знаю маски, которые на маскараде, а тут написано: "Маска с лица Пушкина".
Сеня поймал шарик, подошел к Аглае и взглянул на страницу растрепанного журнала. Мы с Дудкиным тоже подошли и посмотрели.
– Маска как маска. С лица покойника.
– Сень... А для чего их делают?
– Ну, для памяти, "для чего"! Для музеев всяких.
– А трудно их делать?
– Ерунда: налил гипса на лицо, снял форму, а по форме отлил маску.
– Ас живого человека можно? – спросил Дудкин. Сеня только плечами пожал;
– Ничего сложного: вставил трубочки в нос, чтобы дышать, и отливай!
Все мы очень уважали Сеню, и не только потому, что он был старше нас: он все решительно знал. Если мы говорили о том, что хорошо бы научиться управлять автомобилем, Сеня даже зевал от скуки.
– Тоже мне премудрость! Включил зажигание, выжал сцепление, потом – носком на стартер, а пяткой – на газ.
Заходила речь о рыбной ловле, и Сеня нам целую лекцию прочитывал: щуку можно ловить на донную удочку, на дорожку, на кружки, а жерех днем ловится внахлест и впроводку, а ночью со дна...
Управление машиной да рыбная ловля – дела все-таки обычные. Но отливка масок с живых людей... Мы до сих пор даже не подозревали, что такое занятие вообще существует. Узнав, что Ласточкин и в этом деле "собаку съел", мы только молча переглянулись между собой: вот, мол, человек!
– Пошли! – сказал Сеня и направился обратно к столу для пинг-понга.
Дудкии пошел было за ним, как вдруг Аглая вскрикнула:
– Ой! Антон! Для выставки маску сделаем! Антошка сразу забыл про игру.
– В-во! – сказал он и оглядел всех нас, подняв большой палец.
Каждый год к первому сентября в нашей школе советом дружины устраивался смотр юных умельцев. Ребята приносили на выставку самодельные приборы, модели, рисунки, вышивки. Специальное жюри оценивало эти работы, и лучшие из них оставались навеки в школьном музее. Аглая с Дудкиным все лето мечтали сделать что-нибудь такое удивительное, чтобы их творение обязательно попало в музей. Это было не так-то просто: на выставку ежегодно представлялось больше сотни вещей, а в музей попадали две-три.
– В-во! – повторил Дудкин. – А гипс в "Стройматериалах" продается. Я сам видел. Сень! Покажешь нам, как отлить?
– Ага, Сень... – подхватила Аглая. – Ты только руководи. Мы все сами будем делать, ты только руководи.
Сеня у нас никогда не отказывался руководить. В свое время он был старостой нашего драмкружка (это когда ко мне в квартиру притащили живого козла), руководил оборудованием красного уголка (тогда еще Дудкин перебил зубилом внутреннюю электропроводку). Теперь он тоже согласился:
– Ладно уж. Только быстрее давайте: мне в кино идти на пять тридцать.
Стали думать, с кого отлить маску. Ласточкин сказал, что хорошо бы найти какого-нибудь знаменитого человека: тогда уж маску наверняка примут в музей. Дудкин вспомнил было, что в нашем доме живет профессор Грабов, лауреат Ленинской премии, но тут же сам добавил, что профессор едва ли позволит лить себе на лицо гипс. И вдруг меня осенило.
– Гога Люкин! – сказал я.
Аглая с Дудкиным сразу повеселели.
Гога Люкин жил в нашем доме. Он учился во втором классе, но его знала вся школа. Дело в том, что он был замечательный музыкант. Во всех концертах школьной самодеятельности он играл нам произведения Шуберта, Моцарта и других великих композиторов. Он был курчавый, большеглазый и очень щупленький, с большой головой на тонкой шее. Когда мы слушали его, нас всегда удивляло, как это он, такой крохотуля, может выбивать из рояля такие звуки. Но еще больше нас удивляло, что он в свои восемь лет сам сочиняет вальсы и польки и они получаются у него совсем как настоящие. Я сам слышал, как педагоги называли его "удивительно одаренным ребенком", и все мы были уверены, что Гога станет композитором.
