— Все оч-чень хорошо, — вздохнул Леопард Самсонович. — Медали нашлись… Это — самое главное. А эти вот молодчики, — он кивнул на Ромку с Шакалом, — сейчас немного придут в себя, выспятся, подумают, а завтра в десять придут ко мне на беседу. Вам все ясно?
— В…в…в…в…в. в…сь…о…о… — простучали зубами Шакал и Ромка.
Наступила очередь мамы удивлять нас.
Леопард Самсоныч, — обратилась она к директору, — тут к вам пришли.
Ко мне? Сюда? Кто? — удивился Мантюш-Бабайкин.
А почем я знаю. В дверь сейчас позвонили, я и открыла. А она и спрашивает:
— У вас директор школы? Мне, — говорит, — сейчас в школе сказали, что он пошел в третий дом… Ну, а тут бабусеньки на скамейке подсказали… Очень у нее дело срочное…
Ну и денек! Мы с Борькой и за тонну зефира в шоколаде ни за что не догадались бы, что из темного люка подвала к нам сейчас выйдет…
Нет, не Баба-Яга, и даже не плакат со скелетом летучей мыши.
Кря-ки-на!
Да, да — Крякина! Мама Рудика — собственной персоной…
Мы с Борькой живо обратились в такие же статуи, какими все еще продолжали оставаться Ромка с Шакалом. И не удивительно. По всем подсчетам она должна была в эти минуты только завершать третий за сегодняшний день рассказ об этапах творческого пути Рудика… Мы узнали Крякину сразу же, как только из люка высунулась тощая острая указка ее носа. Высунув голову из люка подвала, как из подводной лодки, Крякина, будто перископ, заозиралась и настороженно спросила:
— Сиропов не с вами?.. Надеюсь, этого коварного обманщика вы сюда не позвали?
Убедившись, что Олега Сиропова с нами нет, Крякина вылезла из люка теперь уже вся и, порывшись в знакомой нам сумке, извлекла из нее внушительный альбом с толстой бархатной обложкой. Прижав альбом к груди, она вся обратилась в улыбку.
Распаренное, розовое лицо Маргариты Павловны, расстегнутый плащ говорили о том, что денек ей выпал горячий. Она резко дергала головой, выхватывая взглядом каждого из нас, словно нервная клушка, растерявшая цыплят, и даже делала какое-то клевательное движение носом. Крякина то и дело поправляла упрямо сползающие очки, которые — исключительно благодаря бдительному носу — не падали на пол. Но самое любопытное — она ежеминутно делала странное движение плечами, набрасывая на них упрямо сползающий назад плащ. Можно было подумать, что полы плаща обшиты тяжелым стальным поясом и поэтому неудержимо стягивают плащ с Крякиной. Но каждый раз, чувствуя, что плащ ее покидает, Маргарита Павловна делала молниеносное круговое движение лопатками и загулявший плащ, словно морская волна, вновь послушно набегал на плечи, чтобы тотчас же отхлынуть. «Наверное, у нее на лопатках классные бицепсы», — подумал я. Впрочем, я не удивился бы, узнав, что шея Крякиной закреплена сначала на подшипнике, а уже потом и на плечах. Голова Маргариты Павловны умела вертеться не хуже мигалки на панцире милицейской машины.
— Леопардичек Самсоныч! — сладко пропела она. — Дружочек! Вы уж простите меня… Совсем забыла…
Что забыли?
Автограф ваш получить. Бесценный автограф.
— По-моему, автографы раздавал поэт, а не я. Я стихов-то не пишу.
— Дружочек, не откажите! — взмолилась Крякина. — Это у Рудика альбом отзывов… Вот… Вот сюда напишите о встрече. Пару теплых слов. А вот и рученька… Или лучше фломастер? — и не давая ему опомниться, Крякина тяжело распахнула альбом с толстыми картонными листами. Альбом расстелился зеркально чистым разворотом.
— Что же написать? — смутился Леопард Самсоныч.
— Дружочек, хоть пару слов! — проворковала Крякина. — А если вам надо расшириться жильем… Ну, там — прибавление в семействе или еще мало ли чего — вы не обижайте, приходите ко мне в правление…
Директор виновато пожал плечами и написал: «Спасибо за встречу! Мантюш-Бабайкин». Он уже собирался захлопнуть альбом, как вдруг я почувствовал, что у меня наконец-то оттаял язык.
А мы тоже были на встрече! — воскликнул я. — Можно и нам автограф?..
Ах, какая ты милашка! — восхитилась Крякина, — Пиши, душечка, пиши!.. Тебе сколько лет, дружочек?
— Четырнадцать.
— Ничего… Еще вырастешь… А как жениться надумаешь — тоже с пайком заглядывай, помогу гнездышко кооперативненькое организовать.
Я нацелил фломастер и скоро заскользил им по зеркалу альбомного листа:
На ольхе растет томат,
Под ольхой — скамейка.
Рудику — катта рахмат
И — салом алейкум!
Крякина ревниво перевела взгляд с частушки на меня:
Ты тоже пишешь стихи?
Немножко.
— Молодец. Приходи к Рудиньке — он тебя проконсультирует. Пока сыровато… Но в целом — неплохо!
Она спрятала альбом в сумку и уже собиралась нырнуть обратно в люк,
— Погодите, — остановил я Крякину, — Тут и дверь есть.
Крякина хлопнула себя по лбу и рассмеялась:
— Ой, действительно!..
Уже у двери я спросил ее:
— А что с Сироповым? Вы же вместе из школы уехали.
Крякина негодующе затрясла головой:
— Не напоминай мне это имя, мальчик. Он водил меня за нос целые сутки. Вчера его уволили из газеты, он там больше не работает. Это выплыло совершенно случайно. И — молчал… Целый день молчал! Эх!..
— А как вы узнали? — удивился я.
— Очень просто. После второй конференции у Рудика заболело горлышко, и я повезла его домой. По дороге, в такси, у него скоропостижно сложились семь новых частушек — про все сегодняшние события. Я из дома сразу же позвонила в редакцию, по горячим следам… Вот тут меня и огорошили. Оказывается, Сиропова уже два дня как уволили. Представляете?! Говорят, что случайным он у них человеком оказался. Долго они терпели его фокусы и спектакли. И вот — решили больше не задерживать. Каков, а? А еще к моему Рудиньке в учителя лез! У, интриган! Теперь он, говорят, перешел на работу по призванию. На лимонадный завод, референтом директора.
Я не удивился этой новости. После сироповской заметки про Кису, которую он окрестил Зорькой, и нелепой съемки в магазине мы с Борькой уже не шибко ломились к Олегу в ученики. Огорчил он нас и тем, что наш Быков ему «не показался». Ему ведь только знаменитостей подавай!
Крякина, тяжко вздохнув, ступила в подъезд. Медленно, на цыпочках — прямо как хрупкие, хрустальные балерины — вышли в подъезд и Ромка с Шакалом.
А теперь прошу всех к нам! — заулыбалась мама. — Отметим приезд Акрама. Вы уж не отказывайтесь, Леопард Самсоныч, не обижайте…
А я что?.. Я — всегда пожалуйста, — согласился Директор, — Страсть как уважаю пельмени.
И все полезли обратно в люк.
Пельмени — в шестнадцать-то рук! — мы налепили минут за пять, и скоро все уже сидели за столом. Николай Алексеевич, по общему требованию, смущаясь, прикрепил медали к пиджаку. На его груди они победно звенели, как колокола.
Тут пришел и папа.
Всем налили шампанского, а нам с Борькой — томатного сока. Леопард Самсонович поднял бокал и сказал, улыбаясь:
— Товарищи! Выездное заседание педсовета объявляю открытым! Пусть каждый скажет в прениях что-нибудь одно. Лично мой доклад тоже состоит из одной фразы. Вот она: «Школа — везде. Выходя из одной школы, тут же попадаешь в другую Школу, где уроки дает жизнь, а отметки она ставит не в дневнике, а в судьбе».
Лена Авралова сказала:
— Все мы наглядно видим, что, несмотря на отдельные недостатки, у нас в школе отличные дети и отличный коллектив!
Николай Алексеевич сказал:
— Сердце — не медаль, его в шкатулку не спрячешь. Но зато не украдут.
Наталья Умаровна сказала:
— Поднимаю тост за юного изобретателя, который когда-нибудь придумает волшебный пылесос-проблемосос. Чтобы все проблемы сами решались!
Мама сказала:
— Давайте за то, чтобы людей соединяли не только подвалы!
Папа сказал:
— Пусть всегда будет Школа!
Борька сказал:
— А я бы придумал пылесос от того изобретателя. Ведь скучно жить станет!
Я кивнул:
— Согласен с предыдущим оратором!
Акрам сказал:
— Как говорят и мыслят мой братишка Володя и мой друг Борис — скука страшнее Бермудского треугольника. И еще — «Самую гениальную кнопку нажимает человек», И еще — «Чтобы встретиться друзьям, — вовсе не обязательно назначать свидание на дне Марианской впадины».
— Стоп-стоп! — вскричал директор. — Это уже целых три мысли, а не одна.
— Одна! — с улыбкой возразил Акрам. — Но с тремя головами.
