— А у него… что, этот… вестибулярный…
— Да… После того как Володя неудачно упал в сетку. Полностью восстановить деятельность этого аппарата очень трудно, почти невозможно. В обычной жизни все будет, конечно, в порядке, а вот в перекрестном лучше не летать. Птицей ему, скорее всего, уже не придется быть. Этакая печальная история.
— Но он может пойти коверным! Или на конюшню. Зачем там вестибулярный аппарат? — не сдавался Тошка.
— Может… Может. Но, видишь ли, есть на земле профессии, которые берут человека в плен. Полностью, на весь его век. И просто состоять при этих профессиях, быть около них, смотреть, но не участвовать — нельзя, невозможно. Это во сто крат больнее, труднее, чем резко порвать, уйти, найти себе новое дело. — Дядя Гога помолчал, потом, видя, что Точка продолжает упорствовать, добавил: — Можно ведь не ходить на маршруты, не жить в палатке, не таскать рюкзаки с образцами и все равно оставаться геологом.
— Как это?
— Да очень просто. Сидеть себе в управлении и заниматься обработкой чужих материалов. Помогать в обобщении собранных данных. Тоже нужное дело. И не надо будет есть пальцами мамалыгу. И хоть каждый день ходи в парикмахерскую. Но я бы чувствовал себя в подобном случае лишь находящимся при геологии, не больше. Вот и Володя. Я его знаю — он не согласится на половинку…
Тошка часто вспоминал этот разговор с дядей Гогой. Профессия, которая берет тебя в плен навсегда и без остатка! До сих пор он знал одну такую — профессию моряка. Оказывается, и геологи тоже тоскуют, если их руки не касаются нагретых солнцем или холодных от утренней росы камней.
А цирковые артисты — когда нет у них под ногами упругих опилок, а над головой — стеклянного неба, украшенного горящими звездами софитов. Они тогда, как моряки, которые сошли на берег и все оглядываются, оглядываются — видно ли еще взъерошенное ветром море и белые крылья улетающих за горизонт парусов.
Тошка вспомнил капитана порта, усатого и красноносого, в фуражке с громадным крабом. Он тоже, выходит, был только «при море» и не зря однажды жаловался Тошкиному отцу:
— Ну, какой я капитан? Одно название. Лучше б уж назвали директор порта или там заведующий… Капитан! Само слово чего стоит! И я был капитаном. Ходил во все порты мира, дважды тонул. Это была жизнь! А сейчас я ругаюсь с капитанами, штрафую капитанов, а сам лопаюсь от зависти к ним, разнеси меня торнадо на все тридцать два румба!..
— Ты будешь держать совок, как положено добросовестному младшему коллектору? — Володя сердито посмотрел на Тошку сверху вниз. — Как тюкну сейчас зубилом по лбу!
Он снова взгрызся в породу своим немудреным инструментом. Колкие, серые крошки полетели в совок.
— И чего мы потеем с этими пробами? — ворчал Тошка, прижимая животом ручку совка. — Все равно их выбросят, если мы найдем барит.
— Не выбросят.
— Выбросят. Кому они будут нужны, если барит уже найден! Что по ним тогда искать?
— По ним составят представление о геологическом строении района. На наше место придут разведчики, нароют шурфов, канав, точно определят мощность месторождения и где они там, под землей, пласты эти. А потом уж появятся эксплуатационники и начнут разработку, и пойдет барит вниз, к станции и дальше — куда надо.
— Ишь ты, как разузнал все! Не хуже Ираклия Самсоновича объясняешь.
— А ты думал! Я мужик въедливый, люблю, чтоб полная ясность имелась. А иначе и вправду нудно долбить эту черовтову гору. — Володя в последний раз стукнул кувалдой по зубилу, потом выскреб из бороздки оставшиеся крошки. Ну, как, веселее стало держать совок, когда узнал что к чему?
— Веселее. Прямо со смеху помереть можно.
— Ладно, следующую борозду рубишь ты, а я держу свой крошкособиратель.
Рубить следующую борозду не пришлось. Сверху, где работал дядя Гога, донеслось дребезжащее звяканье.
— Шабашьте, гражданы негры! Шабашьте-е! — кричал дядя Гога, гремя ложкой в пустом котелке. — Наступает благословенный час обеда! Все едят, никто не работает! А-ла ла-ла-ла! Шабаш!..
Тошка высыпал в бязевый мешочек содержимое совка, помусолив огрызок химического карандаша, поставил номер. Теперь можно было отправляться за дровами, что тоже входило в Тошкины служебные обязанности.
Интересные это слова — служебные обязанности. Это значит — хочешь не хочешь, а делай. Это тебе не уроки, которые, в крайнем случае, можно и не выучить. Здесь, если не сделаешь — товарищей подведешь или заставишь их за себя работать. Вот так. Надо собирать дрова…
Когда он с охапкой сухого плавника подошел к месту бивака, дядя Гога, засучив рукава, уже нанизывал на шампуры куски ярко-красного мяса. Шампуры, вырезанные из прутьев орешника, были длинные и острые, как шпаги мушкетеров.
— Шашлык из медвежьего мяса по сравнению с бараньим или там свиным шашлыком, — разглагольствовал дядя Гога, — все равно, что шапито по сравнению с каменным цирком. Вроде каменный и лучше, и красивее, а нет того особого, как говорят французы, шарма, очарования, что ли, которое присуще старым провинциальным циркам с брезентовым куполом.
— В шапито теснота, — не согласился Володя. — И сквозняки, как в трубе. Шапито свое отжили.
— Жаль, жаль, что отжили… — Дядя Гога взялся за новый шампур. — Я это к тому, что придет время, и отживет наш добрый геологический молоток. И младшие коллекторы не будут больше потеть с фанерным совком системы Костерро-четвертого. Просто уважаемый Ираклий Самсонович и, скажем, я усядемся в специальный геликоптер и полетим над горами и долами, посылая вниз какие-нибудь невидимые лучи. — Дядя Гога воткнул в землю шампур. — Вот так — вертикально, вниз. И перед нами на экране начнут плясать всякие спирали и синусоиды, и по ним мы будем как дважды два — четыре знать, где залегает барит, где молибден, где медь, где никель и вообще все что хотите. Мы будем одеты в белые сорочки с галстуками, на обед нам подадут котлетки по-киевски и никакого чеснока. Ни зубчика! А молотки и зубила будут лежать под стеклом в музее истории геологии.
— А медведи — жить в зоопарках, — добавил Ираклий Самсонович. — Под охраной сторожей.
— Прогресс, конечно, но все же геологический молоток — это вам не синусоида на экране. — Дядя Гога понюхал последний кусочек мяса, одобрительно покачал головой и надел его на шампур. — Геологическим молотком я простукиваю землю вслепую, как врач. Просвечивать же ее словно рентгеном — это уже нечестная игра, так каждый найдет что угодно… Впрочем, геофизики думают по-другому, а я человек отсталых взглядов, я из азартного племени романтиков, охотников и шашлычников. Ну, как там угли, Володя?
— Хороши угли! Мамонта зажарить можно…
Тошка сидел у самого костра, смотрел, как дядя Гога крутит над углями прихваченные жаром шашлыки. Угли сердито фыркали и неожиданно вдруг вспыхивали синеватыми языками пламени, Мясо тут же начинало шипеть, корежиться и истекать жирными мутными слезами. Но дядя Гога моментально восстанавливал порядок. Он брызгал на угли уксусной водой, и они сразу испуганно бледнели, покрывались серым пепельным налетом.
Жидкий сиреневый дымок стелился над самой землей. Он был пропитан пряным шашлычным чадом. Володя не выдержал, лег у костра, втянул в себя острый мясной дух и жалобно простонал.
— Я сейчас умру от голода…
— Не умрешь. — Дядя Гога потыкал кончиком ножа в крайние кусочки. — Задняя нога — лучшая часть для этого первобытного блюда. И промариновалась к тому же хорошо.
— Я сейчас умру от голода!
— А я говорю — не умрешь. Грех умирать, не отведав такого шашлыка. — Дядя Гога не спеша достал из рюкзака каравай хлеба. — Как вы думаете, Ираклий Самсонович, стоит ли нам сегодня возвращаться на базу? Может, заночуем здесь, а завтра дойдем до конца ущелья?
— Я сейчас умру от голода!!!
— Кажется, и вправду умирает… Ну, раз так — за стол, которого нет! Вперед, шашлыкоеды!
Огонь костра то взлетал вверх, врезаясь в темноту острыми клиньями алых языков, то стлался понизу, слизывая с земли сухую траву, то начинал извиваться и плясать, как краснокожий жрец, прищелкивая, подвывая, фукая в стороны сверкающими искрами.
Было хорошо сидеть возле него, всматриваться в гудящую, отливающую синевой сердцевину, где, дрожа, поднимаются раскаленные пурпуровые замки, скалят зубы красноголовые драконы, плывут объятые пламенем корабли. Потом все это с треском обрушивается, выметывая в ночное небо стаю перепуганных светляков. Подхваченные горячим потоком, они стремительно уносятся к самым звездам, царапая густой черный воздух. И там, наверху, гаснут и медленно возвращаются на землю. Никто уже не видит, как они бесшумно падают мягкими хлопьями сажи на листву, на траву, на воду, на плечи сидящих у костра людей.
А люди, когда они сидят вокруг костра, любят слушать и говорить. Костер развязывает языки. У него рыжая веселая душа, такая же рыжая, как волосы на Володиной голове.
