Если один пойдешь сюда или со своим гостем, чтобы знал, что только здесь можно пройти. В другом месте колючки порвут все штаны.
Но здесь больше всего комаров, — проговорил Дюла, отмахиваясь; впрочем, воевал он сейчас с ними больше по традиции, потому что привык и к комарам.
Остальную дорогу они молчали, а когда пришли домой, то Матула первым делом спустил с цепи визжавшего Серку.
— Я же сказал, что держу тебя на привязи только из-за гуся. А вообще-то ты славный пес!
Серка растянулся на траве, наслаждаясь свободой, а потом весело побежал за хозяином, словно поняв его.
— Сейчас я выпотрошу гуся. Неплохо, Дюла, если ты посмотришь, как это нужно делать. Многие говорят, будто дикий гусь пахнет рыбой, но это чепуха. Дикий гусь пахнет диким гусем. Нужно только снять кожу вместе с небольшим слоем подкожного жира, и тогда никто на свете не отличит дикого гуся от домашнего.
Своим острым, как бритва, ножом Матула взрезал кожу на груди гуся, и она раскрылась, как книга.
Видишь, как легко идет! Вся кожа сойдет одним куском, вместе с перьями, со всем. Может, хочешь попробовать?
Давайте, дядя Герге. Я и выпотрошить смогу — дома видел, как это делается.
А я пока разведу костер. Внутренности отдай собаке. Если бы мы жарили его на сковороде, мы бы, конечно, поджарили и его сердце и печень, но сейчас мы не будем возиться с ними — так пусть и у нашего пса будет праздник.
Пес всецело одобрил такое решение и тем не менее отправился было вслед за Матулой, как бы желая показать, что он хорошо знает свой долг.
Однако старик отмахнулся от него:
— Оставайся здесь. Я же вижу, чего тебе хочется.
Матула принес дрова и длинный вертел. Привычным движением он перехватил гуся.
— Хорош! Сейчас мы тебя нашпигуем салом.
Серка закопал за хижиной шею гуся вместе с головой, потому что больше съесть он был не в состоянии.
К этому времени солнце уже косо смотрело из-за листвы деревьев. В воздухе стоял терпкий аромат травы. Однако около костра все сильнее распространялся запах жареного гуся; на этот запах прибежал и Серка.
Собака смотрела на жарившуюся на вертеле птицу, которую Матула то и дело поворачивал с боку на бок, и принюхивалась, помахивая хвостом.
«Н-да, это совсем другое дело, — словно хотел сказать Серка, глотая слюну. — Готов дать честное собачье слово, что этого блюда я еще могу отведать».
Гусь все больше подрумянивался на длинном вертеле, а когда по цвету он стал напоминать спелую черешню, Матула воткнул нож в гусиную ножку.
Нож легко вошел в мясо.
— Хорош! — проговорил Матула. — Если ножка мягкая, значит, и грудка прожарилась. Давай сюда доску и тарелки.
Снова на долгое время воцарилось молчание. Дюла раздумывал над тем, сказать ли Матуле или нет, что он в жизни ничего не ел более вкусного.
Дядя Герге. — начал было он, но старик с улыбкой прервал его:
Можешь не продолжать. Я и так вижу, что ты хочешь сказать.
— Дядя Герге, я даже боюсь заболеть — столько я съел.
— Если от этого заболеешь, то оно того стоит. Но не бойся. Мы завернем остальное на завтрак, и ты угостишь своего Белу. Он наверняка будет голоден — ведь всю ночь в пути. На телеге потом и съедите, времени у вас будет хоть отбавляй.
— Спасибо, дядя Герге!
— За что?
И Дюла запнулся. За что он, собственно, благодарит? Ведь тут все общее. Каждый из них, делая что-то для другого, делал это тем самым и для себя; и у них и в мыслях не было сделать что-нибудь такое, что не было бы полезно для другого. Впрочем, они и не задумывались над этим, невольно подчиняясь во всем законам природы, среди которой жили.
— Я благодарен вам за все, дядя Герге!
Они посидели у костра еще немного, а потом, когда солнце село и от камышей повеяло вечерним холодком, Матула выбил свою трубку.
— Ну что ж, мы достаточно находились, славно поели, а теперь, думаю, не грех и на боковую.
Стоило им лечь, как их сразу охватила дремота. Во мраке хижины Дюле виделись тени Терновой крепости, слышалось воркование дикого голубя, чудился аромат полевого тмина; ему казалось, что он ощущает ладонью твердость коры дуба-исполина, видит, как зевает сова, слышит шепот невидимого ветра, чувствует запах прелой травы, словно впитавший в себя запахи старинных венгерских ментиков, затхлых склепов, вина и кожи, мяты и заплесневелых стен.
«Дядя Герге…» — хотел сказать он, но тут же забыл, что собирался сказать дальше. Да и вообще собирался ли он что-нибудь сказать? Впрочем, наверное, собирался, но не промолвил ни слова, потому что хотя у нашего дорогого Плотовщика имелись, разумеется, кое-какие слабости и недостатки, но во сне он не разговаривал.
В следующее мгновение кто-то взял его за руку.
— Дюла, — трясли его за плечо, — Дюла, пора отправляться!
— Что такое?
— А то, что уже утро.
— Не может быть!
— Может! Взгляни на Большую Медведицу.
Дюла посмотрел на Большую Медведицу — ковш словно запрокинулся, а ручка задралась.
— Какое же это утро?
По мнению Дюлы, была темная ночь. Но поезда ходят — им-то легко: они мчатся по рельсам, а не по ненадежным тропам, мчатся подобно стремительным гигантским гусеницам, разрезающим своими огнями тоннели мрака. И в них сидят люди и среди них — Кряж!
Тут Плотовщик быстро поднялся.
— Могу я взять с. собой ружье, дядя Герге?
— Можешь. Можешь даже зарядить, но прежде чем сесть на телегу, не забудь вынуть патрон.
— Я бы не забыл.
— Спешить не надо, времени у нас достаточно.
«Спешить, — подумал Дюла, подходя к реке, — спешить?» И тут так споткнулся, что чуть не прикусил язык. Он посмотрел на воду, на отражающиеся в ней звезды. За барашками облаков тускло мерцал полумесяц идущей на ущерб луны. Стоило Дюле услышать всплеск воды или шорох в камышах, как он невольно вздрагивал. Останавливался, прислушивался, придерживая ружье под мышкой.
«Ты боишься, Плотовщик, — мысленно говорил он себе, — но чего, черт побери, ты боишься?»
«Не знаю, — отвечал он себе. — Не знаю. Вот если бы тут водились крокодилы или леопарды… А так разве что гадюка попадется на дороге».
«Ну и что же? Ты ведь в резиновых сапогах. А их даже кобре не прокусить…»
«Кра-курлы-крааа!» — раздался у него над головой ужасный голос и послышалось хлопанье крыльев.
Наш Плотовщик со страху чуть не присел и машинально выставил ружье вперед.
«Цапля, — тут же успокоил его внутренний голос, — цапля, и она испугалась не меньше, чем ты».
Но Дюла продолжал стоять на месте, колени у него дрожали. Его вовсе не утешало то обстоятельство, что и цапля испугалась, тем более что у нее-то и ружья не было.
«Долго ты собираешься так стоять? — спросил он себя и тут же подумал, как будет рассказывать об этой ночной прогулке дома, классе.
«… Словом, — скажет он Блохе или Быку, — иду это я со своим: старым ружьишком под мышкой. Дело, наверно, близилось к полуночи…»
«И ты не боялся?» «Ну вот еще! Чего бояться-то?» И тут где-то вдали загудело: Буу-буу!.. Буу-буу!..
«Прямо как буйвол», — задрожав всем телом, подумал Плотовщик и тотчас же мысленно поклялся, что, рассказывая, он ничего утаивать не станет и честно, по-мужски признается: да, ему действительно было немного страшно.
Буу-буу!..
Впрочем, звук этот не приближался, и Плотовщик осторожно пошел дальше.
Однако он почувствовал, что рубашка у него взмокла. Ночь была очень теплой. Сейчас Дюле казалось, что он уже лучше видит все вокруг и ноги его вроде бы увереннее находили тропинку; поэтому он зашагал быстрее, подгоняемый опасением, что придет к мосту позже, чем следует.
Когда камыш оставался недвижим и в реке не слышалось всплесков, то тишина будто простиралась до самого небосвода, но она мгновенно раскалывалась, стоило только плеснуть рыбе в реке или зашуршать камышам.
В такие минуты на его лицо словно ложилась липкая паутина, а по телу начинали бегать мурашки.
В конце концов это его разозлило.
«Никудышный же ты парень, Ладо! Но скажи хоть, по крайней мере, чего ты боишься? Н-да, никудышный ты, а к тому же еще дурак и враль…»
От такой критики Лайош Дюла, потомок древних воинов, сразу пришел в себя.
Он вскинул ружье на плечо и лихо сплюнул — да, сплюнул! — в темноту. Мальчик прежде и не подозревал, что злость — хорошее лекарство против безотчетного страха.
Буу-буу!.. — все еще раздавалось вдали, но теперь это звучало уже совершенно по-другому, и Дюла только сердился.
«Черт бы тебя побрал! Но только попробуй сюда сунуться, я всажу в тебя весь заряд!» И Дюла грозно посмотрел в темноту, но никто и не собирался соваться.
«Эге, уже светает!» — И Плотовщик вздохнул полной грудью, словно свалив с себя тяжелый груз ночного мрака. Звезды стали меркнуть, можно было уже различать ленивое течение реки, узенькую ленту тропинки, метелки камышей, следы его сапог. Правда, все было еще бесцветным, серым, но уже выделялось из черноты, уже различались свет и тень, земля и небо.
