— Вот вы как! — сказал Владька и кинулся на рагозинских дублеров.
Все всё поняли, и Никита кинулся вслед за Владькой. И все футболисты кинулись к ним, чтобы драться между собой, словно нельзя было драться прямо на поле. И болельщики тоже сбежались, чтобы передраться в общей куче, будто не могли передраться на местах.
Девчонки завизжали.
Валентина Сергеевна вскочила на ноги.
— Мальчики! Мальчики, вы слышите?!
Владька бил покрышкой. Все остальные били кулаками.
Наконец Валентина Сергеевна прорвалась в центр побоища, и все замерли, как по команде. Только Владька еще кого-то лягнул пяткой, кто-то толкнул его сзади в затылок. Владька кивнул рыжим чубом, глядя одним глазом на Валентину Сергеевну.
— Что это такое? — спросила Валентина Сергеевна, сделав строгое лицо.
— Это мы играем, — сказал Владька.
— Что это такое? — повторила Валентина Сергеевна, обращаясь к отличнику Никите. — От тебя не ожидала, Никита. Что это такое?
— Это ничего, Валентина Сергеевна, — зализывая ссадину на губе, ответил отличник Никита. И глупо добавил: — Это мы всегда так.
Валентина Сергеевна пришла в ужас.
— Всегда! Да разве можно, мальчики! Как вам не стыдно! Вместо того чтобы дружить, заняться чем-нибудь… Ну вот — играли же, и было хорошо!
Напоминание об игре, которую все уже забыли, опять навело Владьку на мысль о загубленной покрышке, и глаз его снова завлажнел.
— Это было очень некрасиво! — сказала Валентина Сергеевна, принимая у него покрышку и осматривая порез. — Пусть тот, кто сделал это, знает, что так поступать — я не говорю уже — не по-пионерски: это не по-мужски! Это все равно, что удар из-за угла или предательство!
Рагозинцы почувствовали себя неуютно.
— Будем считать, что тот, кто решился на этот поступок, сам не сознавал, что делает, — продолжала Валентина Сергеевна. — Но на будущее учтите: это очень и очень некрасиво! Я не хочу употреблять более обидных слов. Надеюсь, что виновный сам осознает свой поступок.
— А как же мы будем играть? — спросил Колька тетки Татьянин.
И все погрустнели.
Валентина Сергеевна сдвинула брови, потом расправила их. А когда Валентина Сергеевна вот так расправит брови, чуть вскинув их, глаза у нее бывают до того радостными, что кажется: вдруг счастье к человеку привалило…
— Вот что, мальчики! — сказала Валентина Сергеевна. — Турнир мы пока приостановим. Завтра колхозное собрание. Я уже наметила кое-что попросить у председателя. Попросим еще и мячи, хорошие, с камерами. Если выделят нам денег — купим, в районе или в Свердловске. Научимся всем правилам. И будем соревноваться снова! Договорились? Ну, а теперь… Чем вы думаете заняться теперь?
Петька поглядел на небо.
— Надо домой…
— Обедать пойдете? — спросила Валентина Сергеевна.
— Обедать! — загалдели вокруг.
Потом Валентина Сергеевна высказала еще много разных наставлений по части того, как надо отдыхать: надо вовремя обедать, вовремя ложиться спать…
А через час на сопляковской поляне уже сидели в полном составе — с запасными и дублерами — путешественники, дальше-выше-быстрейцы и богатыри: подводили итог соревнованиям.
Рагозинцы удалились за Стерлю и тоже обсуждали свои проблемы.
После непродолжительных дебатов на сопляковской поляне решено было звание чапаевцев присвоить белоглинцам, как набравшим три очка из четырех возможных, богатыри с двумя очками получили право именоваться буденновцами, дальше-выше-быстрейцы — котовцами.
А для рагозинцев звание белогвардейцев показалось даже снисходительным. Постановили считать их белогвардейскими фашистами.
Договорились мяч зашить и вскоре начать новый турнир — без участия белогвардейских фашистов, опять на звания чапаевцев, буденновцев, котовцев.
Буденновцы и котовцы разошлись по деревням, а чапаевцы некоторое время еще разрабатывали план мщения рагозинским фашистам. Но ничего реального придумать не могли.
Колька тетки Татьянин предлагал даже совершить партизанский налет на деревню. Но налететь легко, а как вылететь потом?..
Решили ждать удобного случая.
На другой день перед началом общеколхозного собрания на почтительном расстоянии от правления собрались толпой почти все вчерашние футболисты. Только рагозинцы стояли отдельно, готовые в любую минуту отступить. Но сегодня было не до них.
Председатель Назар Власович Курдюков, бывший кавалерист, вечно озабоченный, вечно злой на кого-то, вечно спешащий на своем Нептуне из одной деревни в другую, в выцветшей на солнце гимнастерке, в галифе с выцветшими лампасами, проходя к правлению, снял фуражку, почесал затылок, задумчиво поморщил лоб и, свернув с уложенной битым кирпичом дорожки, приблизился к футболистам.
Футболисты на всякий случай отступили.
Отношения между футболистами и Назаром Власовичем были натянутыми. Ругаясь на чем свет стоит, он часто ловил их либо с костром в сушняке, либо на потраве, либо за коллективным набегом на поле кормового турнепса. Этот коровий турнепс футболисты отлично ели сами. Кроме того, Назар Власович считал, что все собрания у него и все заседания правления проходят на самом высоком уровне. Лишь футболисты, просачиваясь в толпу взрослых, лишают эти мероприятия должной серьезности.
— Если хоть один… — движением вытянутого пальца сверху вниз отрубая слово от слова, проговорил Назар Власович, — хоть один заберется в правление… Отдеру уши… Потом сниму штаны… И крапивой, крапивой, крапивой… Ясно?
— Ясно, — ответил за всех Никита.
Назар Власович повернулся, чтобы уйти, потом остановился опять, недоверчиво оглянулся, сорвал кустик крапивы из-под ног и для большей убедительности показал его футболистам. Переспросил:
— Ясно?
— Ясно, — с готовностью ответил Никита.
Как только председатель скрылся в правлении, футболисты, пригнувшись, чтобы не видно было из окон, короткими перебежками оцепили правление и уселись на завалинке под распахнутыми окнами.
Собрания проходили так.
Назар Власович объявлял вопрос, постепенно повышая голос из-за нарастающего в помещении шума, разъяснял, в чем суть этого вопроса, и, обхватив голову руками, садился за стол. Начинались прения. Кто-нибудь выходил к трибуне, а остальные высказывались с мест. Тут можно было всякого наслушаться. Говорили обыкновенно не по вопросу, а кто во что горазд: каждый о своем. Надолго у председателя не хватало терпения… Он вскакивал, тоже начинал волноваться, иногда ругался, бегая около стола, изо всей силы стучал по графину, если разговорившиеся женщины уклонились от сути или не понимали чего-нибудь. Но все в это время, заглушая друг друга, продолжали обмениваться мнениями.
Потом, пошумев минут десять, вдруг сразу умолкали все. Председатель, устало дыша, оглядывал помещение, объявлял:
— Голосуем.
Все поднимали руки. Назар Власович тыкал пальцем в бумагу перед бухгалтером Епифанычем:
— Пиши. Принято единогласно.
Потом объявлял следующий вопрос повестки дня, и все начиналось сначала.
Решения всегда принимались единогласно. Споры шли о чем-нибудь другом. Анюта Рагозина, к примеру, ругала правление, что ей вместо обещанной коровы подсунули нетель. Председатель кричал, что корова еще отелится и что, между прочим, надо ее в стаде пасти, а не на колхозном клевере. Дарья Курдюкова жаловалась, что Филипп отнял у нее вилы на ферме, говорит, что эти вилы конюшенные. Филипп клялся, что это именно так и есть, а заодно кричал, что овса дают лошадям — курам насмех. Председатель грозился проверить, куда девается овес: овса дают конюшне как на кавалерийский полк. Кто когда выпил, кто когда не вышел на работу, у кого сколько трудодней, почему не вовремя запахали Волчью луговину, сколько хлеба предполагается дать на трудодень, кого председатель оскорбил словом, кто оскорбил председателя, будут ли новорожденные в деревнях и у кого будут — на собрании можно было узнать все.
В этот раз на повестке дня стояло три вопроса: отделение новых выпасов для частного скота, прополка турнепса и подготовка к уборочной.
Собрание длилось четыре часа. И когда все высказались обо всем, что накопилось за последние месяцы, когда приняли единогласное решение по последнему вопросу, Назар Власович, махнув рукой, объявил:
— Все.
Загремели лавки. Но требовательный голос Валентины Сергеевны остановил колхозников.
— Как все?! — возмущенно спросила Валентина Сергеевна. — Я же просила вас дать мне слово!
— Ах, да! — вздохнул Назар Власович. — Тут школа нам имеет что-то сказать… Одно мгновение…
Петька заглянул в окно и увидел, что председатель устало поморщился.
