клюве толстого червяка. Огромный жук-рогач с разлёту шлёпнулся на корягу, осмотрелся и с ворчливым гуденьем полетел дальше.
Глава 28
ДЕД МИХАЙЛО И ЕГО ВНУКИ
Дед Михайло жил теперь в самой гуще событий.
— Як в аду кромешном! С ведьмаками живу! В пекле! — дёргая седую бородку, потихоньку рассказывал он Степану Ильичу. — И двое внуков у меня теперь стало.
— Двор метёшь?
— Мету.
Степан Ильич, усмехаясь, смотрел в лукавые, острые, как буравчики, глаза деда:
— А классы метёшь?
Дед Михайло вытащил из-за пазухи кисет — в нём звякала связка ключей. Наклонившись к Степану Ильичу, он что-то зашептал ему на ухо.
— Осторожней там, — предупредил его Степан Ильич.
— Эге! Осторожному только на печке сидеть, — проворчал дед.
В школе помещался фашистский штаб. По коридору щёлкали офицерские каблуки, у дверей стояли часовые. Толстый, грузный генерал со своим адъютантом жили в двух классах. Там же собирались штабные офицеры. Михайло не понимал ни одного слова из того, что говорили немцы.
— Язык у них тяжёлый! Нияк не изучить! И услышишь, а не поймёшь! — сокрушённо жаловался он. — А моё дело такое — вроде за дворника я у них. Туда-сюда! Передник надел — и готово! Денщики ленивые, як свиньи! Генерал за ворота — они на диваны! Ноги вверх, сигару в зубы! «Батька, фу-фу, гряз… пошоль уборка делать!»
Степан Ильич задумчиво крутил козью ножку.
— Без языка плохо… Что ты сделаешь?
— А что я сделаю? — подпрыгивал дед. — Ничего я не сделаю! Убить их — другие придут. Что я сделаю?
— Там побачим, что к чему… Ты в доверие входи, угождай, понял? А то старым дурнем прикидывайся…
— Тьфу! — плевался дед Михайло. — Як бы дело какое, а то зря душу мараешь!
…Сева Малютин считался внуком деда Михайла. В старой Генкиной рубашке и широких штанах он выглядел украинским хлопчиком, только бледное, незагорелое лицо и русская речь отличали его от Генки. Но гитлеровцы не обращали внимания ни на старика Михайла, ни на его внуков. Они сбрасывали около мазанки деда старый хлам, заставляли его чинить солдатам обувь, убирать комнаты, держать в чистоте двор. Генка в это дело не мешался; он, стиснув зубы, не глядя, проходил мимо гитлеровцев и чаще всего, сидя в своей мазанке, думал о Гнедке. Теперь у Генки была одна радость — возвращённый галстук. Ночью, лёжа на нарах, он осторожно вытаскивал галстук из сенника, завязывал его на груди и гладил мягкий узелок.
— Що, заработал? И где ж ты его заработал? Ты его нигде не заработал! — ласково поддразнивал его дед.
Генка вспоминал тревожные ночи, глухие лесные тропы, запачканные влажной землёй копыта Гнедка и отвечал:
— Заработал.
— Эге! Значит, опять пионером будешь?
— Буду.
— Хе-хе-хе! — счастливо смеялся дед. — И комсомольцем будешь?
— И комсомольцем буду.
— И коммунистом будешь?
— И коммунистом буду,— усмехнулся Генка.
— Ну, чорт! Вот чорт! — восхищался Михайло. — Значит, деду и помирать можно спокойно, а?
— А чего тебе помирать? Живи, — разрешал Генка.
Оба затихали. Каждый думал о своём, но мысли их сходились. Из школы доносились чужие голоса.
— Погибель на вашу голову! — тихо бормотал дед.
Генка, приподнявшись на локте, напряжённо всматривался в широкие окна школы. В освещённых окнах двигались фигуры фашистов.
— Прогонят их, диду?
— Фашистов? Обязательно! — твёрдо говорил дед. — Сами побегут… весь свой фасон по дороге растеряют! До самого Берлина поскачут, да и в Берлине места себе не найдут!
Завернувшись в одеяло, Сева лежал на скамейке. Он с тоской думал о матери, вспоминал девочек — Лиду, Валю и Нюру. Представлял себе Митю блуждающим по лесу, беспокоился за Мазина и Русакова. Сева всей душой тянулся к Ваську, но в последнее время Васёк изменился. Он стал более сдержанным и при встрече с Севой часто молчал, как бы обдумывая что-то про себя. Недавно они с Трубачёвым стояли у колодца. Задумчиво глядя на Севу, Васёк неожиданно сказал:
— Вот что интересно: о чём фашисты между собой в комнате говорят?
— Не знаю, я там не был… Туда не пустят! — испуганно ответил Сева.
— А ты… как-нибудь… под окошком послушай, что ли…
— Окошки закрывают. И часовые везде, — озабоченно вглядываясь в Трубачёва, шептал Малютин.
Глаза у Трубачёва были упрямые, взгляд их куда-то убегал.
— А ты попробуй всё-таки…
— Я попробую, — серьёзно сказал Сева.
Васёк быстро наклонился к нему:
— Главное, чтоб никто не знал, что ты понимаешь немецкий язык!
Они постояли и разошлись. Севе было о чём подумать. Мысли, глубокие и тайные, одолевали его. Хотелось откровенно поговорить с Трубачёвым, но он понимал, что Васёк всё равно не ответит на его вопросы.
Теперь по утрам Сева надевал передник деда и шёл к воротам. Он подметал двор, прибирал около крыльца брошенные огрызки сигарет и чутко прислушивался к тому, что говорят между собой фашисты.
— Они говорят, что Гитлер возьмёт Москву! — весь дрожа, сообщил он однажды Ваську.
